— Это моя девочка, — говорю, протягивая листовку. — Она пропала.

Мужчина смотрит на губы, а не в глаза, и я понимаю, что он глухой. Качает головой и отворачивается. В эту секунду мечтаю, чтобы Эмма оказалась тут, со мной, потому что малышка изучала язык жестов в школе. И как только меня посещает эта мысль, тут же понимаю всю ее нелепость. Такое уже было — после смерти матери несколько недель ловила себя на том, что тянусь к телефону, собираясь позвонить ей. То же самое с Эммой — каждый раз, оборачиваясь, ожидаю увидеть ее.

Около полуночи останавливаюсь перед Музеем изящных искусств. Утки на пруду молчат. Меж колонн гуляет пронизывающий ветер. При лунном свете силуэты скорбящих женщин на фризе кажутся живыми и будто плачут настоящими слезами. Пристроившись между погребальными урнами и статуями, в истрепанных спальниках лежат бездомные. Обхожу их всех по очереди, протягивая каждому по долларовой купюре вместе с листовкой в надежде на то, что один из них сможет мне помочь.

Затемно вхожу в свою квартиру на Потреро-Хилл; не зажигая свет, поднимаюсь наверх, сбрасываю ботинки и падаю на кровать. Мне кажется, что телефон звонит, едва успеваю закрыть глаза. Моя сестра Аннабель, из Уилмингтона, что в Северной Каролине.

— Который час? — Тянусь за очками.

— Семь утра по вашему времени. Как дела?

— Не очень.

— Хотелось бы мне оказаться с тобой, — говорит Аннабель, и я понимаю, что она не лжет. Некогда неутомимая путешественница, она все бы отдала, чтобы приехать и помочь с поисками. Но увы, не покидает Уилмингтон с тех пор, как в прошлом году у ее младшей дочери Руби обнаружили тяжелую форму аутизма. Руби — пятилетняя девочка, милая, но очень замкнутая, общается с миром при помощи сложной системы знаков. Руби не выносит, когда к ней притрагиваются, и настолько чувствительна к звукам, что все телефоны и дверные звонки в доме Аннабель не звонят, а мигают. — Чем помочь? Тебе нужны деньги?

— У меня есть немного на счете.

— Немного — это сколько?

— Почти ничего. Я отменила все заказы на следующий месяц.

— Сколько платишь за квартиру?

— Слава Богу, всего тысячу двести.

— Послушай, — говорит Аннабель, — буду переводить на твой счет тысячу двести долларов первого числа каждого месяца, пока все это не уладится.

— Каждый месяц? — переспрашиваю, и что-то обрывается в груди. — Я с трудом представляю себе хотя бы еще одну неделю без Эммы. Немыслимо, чтобы это продлилось несколько месяцев!

— Надеюсь, что завтра же ребенок найдется, но пусть все-таки у тебя будет одним поводом для беспокойства меньше.

— Я не могу принять от тебя денег, Аннабель.

— Не спорь. Рик только что заключил удачную сделку.

— Спасибо. Все верну.

— Эбби, ты в порядке?

— Все было так хорошо. Все складывалось просто отлично…

Рассказываю сестре, как приехала к Джейку рано утром в пятницу, чтобы вместе с Эммой проводить его. Он собирался на выходные в Юрику, к Шону Доэрти, своему старому другу по колледжу. Шон впал в глубокую депрессию после развода, и Болфаур поспешил на выручку, оставив дочь на моем попечении. Наши первые выходные вдвоем — что-то вроде испытания. По возвращении Джейк должен был сказать маленькой колючке, что мы хотим пожениться.

Утром две леди позавтракали французскими тостами и горячим шоколадом в «Теннесси гриль», после завтрака сшили куклу из лоскутков — с заплатками на коленях, синими пуговицами вместо глаз и толстыми желтыми нитями вместо волос. Потом посмотрели мультик про больную девочку, которая подружилась с лошадью и спасла родную деревню от разрушения.