— „Что за балет такой?“ — спрашивает старшина. „Самый что ни есть обыкновенный. Фигуры разные, какие мы каждое утро на физзарядке делаем, но только под музыку. Нет ничего лучше: лебеди и музыка“. Старшина хмурится, разглаживает усищи и всех нас глазами сверлит, что буравами. Глядел, глядел и подает команду: „На первый, второй рассчитайсь! В две шеренги стройся! Первая шеренга — два шага вперед. Назначаю вас „лебедями“. Вторая — обеспечить „лебедей“ музыкой. Форма для „лебедей“: в трусах, и майках, при сапогах и пилотке. Музыканты в положенной уставом форме“.

Подзывает старшина Митюхина — ротного нашего гармониста. Способный парнишка. Дай ему любые ноты — разберет и разделает лихо на трехрядке. Притащили балалайки, гитары, барабан, а кому не хватило инструмента — ложками вооружили.

Построились на тренировку, а смех всех душит, как поглядим на „лебедей“ ротных. Новохатько — здоровенный такой был боец, битюг прямо. Ножищи, ручищи заросли волосьями. Сам в трусиках, а кирзовые сапоги сорок пятого размера. Башка — тыква кормовая, а на ней пилотка махонькая. И другие бойцы не красивше выглядят. У нас во взводе был такой боец — Мурадьян. Росточка незавидного, черный, будто сухарь зажаренный. Ножки тонюсенькие. А голенища у сапог — хоть в каждую еще по две ноги суй. И тут прямо скажу вам, товарищи, вид у каждого до того стеснительный, будто все они голышом стоят. И только бросают друг на дружку пристыженные взгляды. Я тоже в эти самые „лебеди“ попал.

Начал старшина нас дрессировать по кругу. Кричит: „Выше ножку, и раз, и два, и три, четыре. Делай ласточку, и раз, и два, и три, четыре“. На Новохатько набросился: „Ты что, как медведь, топчешься? Ласточку надо воображать. Спину покруче выгибать. Голову держи как штык. Ножку повыше задирай!“

Три дня эти прошли для нас в муках. Вечером погрузились в поезд и на смотр отправились. Ожидаем своей очереди за занавесками и волнуемся. А как не волноваться? Номер уж больно необычный.

Вызывают на сцену, идем, а у всех поджилки трясутся. Шутка ли сказать — окружной смотр! Тысячи людей нашу затею глядеть будут. Старшина подбадривает: „Головы повыше, товарищи! Нельзя нам в грязь лицом ударять. Не затем мы с вами сотни километров отмахали“. Помните: вы — лебеди, а не какие-то куры мокрые. Делай точно все по моей команде и без дураков».

И только объявили наш номер, мы взошли на сцену, построились, как нас оглушили хлопками. И смех такой пошел по залу, того и гляди потолок, обрушится. Три раза повторяли мы номер, замучались, а со сцены не отпускают. Занавес закрыли, а народ шумит, нас снова требует. Прибежал распорядитель — красный, как рак вареный. Кричит на старшину, ругается: «Вы мне срываете программу, буду жаловаться». Вызвали нашего старшину к члену Военного совета. Долго не было. Истомились мы, ожидая. А пришел старшина, налетел на нас, что коршун на цыплят: «Я вам покажу лебедей Чайковского! Осрамили меня на весь округ». Подъезжаем мы уже к станции, где нам высадка предстоит, и вдруг вагон, в котором мы ехали, задерживает военный комендант. Вызывает старшину и передает приказ командующего войсками округа: «Немедленно роту вернуть». От этой вести мы окончательно пали духом: значит, крышка… У командующего на нашего брата по уставу прав много отпущено.

— И что же с вами командующий сделал? — нетерпеливо перебил Ежа сосед.

— А ничего страшного. Старшину именными часами наградил. И мы все премии и благодарности получили… Вопросы еще будут? — спросил Еж, обводя всех лукавым взглядом.

4

Дивизия Канашова сделала последний привал.