|
Это рябоватый, маленького роста человек, ветеран дивизии, участник самых жестоких и кровопролитных боёв войны. Он сидит верхом на немецкой рослой лошади, на груди у него немецкий автомат. Скворцову охота посмеяться. Как все по-настоящему остроум-ные люди, он, рассказывая смешное, сам сохраняет полную серьёзность. Крестьянский сын по-нимает природу смешного не хуже, чем знаменитые писатели-юмористы. Скворцов завёл пере-писку с тремя женщинами в тылу – одна, по его словам, купила для него корову, другая – золотые часы, третья – костюм, но не угадала номер. Он размышляет вслух, на какой из своих корреспонденток жениться. Через несколько минут все слушатели и автор этих строк буквально стонут от смеха, настолько комичны и одновременно серьёзны доводы «за» и «против», которые приводит красноармеец. При этом сам он ничуть не смеётся над своими предполагаемыми неве-стами, – наоборот, он полон искреннего уважения к ним и очень благодарен, что они ему пишут. Оглядев слушателей, он говорит девушке-красноармейцу: – Вот так-то, Рая, нас уж всех забронировали в тылу, а вы здесь, когда война кончится, не при чём останетесь, – всё звездочки и просветы вам нужны. Жалко мне вас, ей-богу!.. – И де-вушки дружно хохочут. Скворцов подгоняет лошадь, она заупрямилась. – Но, немка, вперёд! – говорит он. – Вперёд, я научу тебя свободу любить!.. Он скрывается в пыли, и, глядя ему вслед, люди говорят: – Ай да Скворцов, ну и Скворцов! И воспалённые глаза смеющихся людей глядят так, точно их промыли свежей водой. Вообще надо сказать, что на войне шутка, весёлое слово, смех, песня – это всё вещи необычайно большие, нужные, это всё свидетели победного духа войск, преодолевающих и огонь противника, и изнурительный зной, и пыль, и длинные переходы. Но вот уж надо сказать прямо, – плясунов и танцоров в этом походе не встретилось нам ни разу, да и, думается, нет их: уж очень тяжело, устают ноги. Через час люди вновь шагают вперёд. Лица их сумрачны и суровы, тяжёлые глаза смотрят на огонь подожжённых немцами деревень. Такова душа нашего человека: железная суровость в ней рядом с улыбкой. III В эти недели мне пришлось побывать во многих городах освобождённой Белоруссии, по-бывать в них в день, либо на второй день после освобождения. Бобруйск, Минск, Столбцы, Но-вогрудок, Барановичи… Был я в польских городах: Люблине, Седлеце, Холме, Белой Подляс-ке… В прошлом году, во время украинского наступления, видел только что освобождённые Глухов, Бахмач, Нежин, Козелец, Чернигов, Яготин, Коростышев, Житомир. Видел я в дыму и пламени первого дня освобождения Одессу, Орёл. Пришлось побывать мне во многих городах спустя несколько недель после освобождения: в Ворошиловграде, Киеве, Харькове, Новоград-Волынске, Ровно, Луцке, Кривом Роге… И всюду и везде – в дыму и в пламени Орла и Минска, в холодных развалинах поросших травой улиц Гомеля и в остывшем пепле Воронежа – читают глаза страшный свиток преступлений германского фашизма. И чем короче наш путь к границе, тем необъятней разворачивается перед взором наступающей армии свиток, написанный кровью миллионов детей и стариков, написанный при свете пожаров, под стоны и крики казнённых, под хрип заживо зарытых в землю. Три года на белорусской земле гитлеровцы творили преступления и злодейства, равных которым не было во всей истории человечества. Ужасен был вид Минска. Город, опутанный колючей проволокой лагерей и тюрем, город, закованный в фашистские кандалы, город тюрем и фашистских застенков, полумёртвый, полу-разрушенный город, стоявший по грудь в крови. В страшную зимнюю ночь расстреляли немцы на его улицах много тысяч безоружных во-еннопленных, тысячи партизан были замучены в застенках гестапо, полиции, комендатуры, жандармерии, СС. В течение двух лет было убито в Минске свыше ста тысяч евреев – женщин, детей, стариков, рабочих, инженеров, врачей, служащих. |
