— Разумеется, разумеется, — доброжелательно произнес Эдвард.

Звучит совершенно нормально, подумал Норт. Человеческий голос, естественная интонация. Разумеется, разумеется, повторил он про себя.

— Значит, он хочет поступить в колледж? — кивнул Эдвард. — Какие же экзамены он сдавал?

Какие же экзамены он сдавал? — повторил про себя Норт. Но повторил критически, точно он был актер и судья. Он не только слушал, но и комментировал. Пузырьки всплывали в желтой жидкости уже медленнее, один за другим. Элинор не знала, какие он сдавал экзамены. О чем я думал? — спросил себя Норт. У него было такое чувство, будто он находится посреди джунглей, то мраке, и прорубает себе путь к свету. Но у него были только обрывки фраз, отдельные слова, лишь они должны были помочь ему продраться сквозь заросли человеческих тел, человеческих стремлений и голосов, которые цеплялись и не пускали его, не пускали… Он прислушался.

— Что ж, передай, пусть зайдет ко мне, — с готовностью сказал Эдвард.

— Но я не слишком много у тебя прошу, Эдвард? — спросила Элинор.

— Я для этого и существую, — успокоил ее он.

И это нормальная интонация, подумал Норт. Никакой униформальности. Слова «униформа» и «формальность» соединились в его голове в одно несуществующее слово. Моя мысль состоит в том, подумал он, отпивая крюшона, что где-то в глубине бьет родник, там есть живая сердцевина. В каждом из нас — в Эдварде, в Элинор. Так зачем рядить себя в униформу? Норт поднял глаза.

Перед ними остановился толстяк. Он наклонился и учтиво подал руку Элинор. Ему пришлось наклониться, поскольку его белый жилет заключал в себе внушительную сферу.

— Увы, — сказал он сладкозвучным голосом, который не вязался с его размерами. — Я бы с превеликим удовольствием, но завтра в десять утра у меня совещание. — Элинор и Эдвард уговаривали его сесть и побеседовать с ними. Он покачивался перед ними с пятки на носок на своих маленьких ножках.

— Наплюйте! — Элинор улыбнулась ему, как улыбалась в молодости друзьям своего брата, подумал Норт. Почему же она не вышла за одного из них? Почему мы скрываем все, что так важно для нас? — спросил он себя.

— Чтобы мои директора не дождались меня? Тогда зачем я нужен? — сказал старый друг и повернулся на каблуке с проворством дрессированного слона.

— Да, много воды утекло с тех пор, как он играл в греческой трагедии, — проговорил Эдвард. — В тоге, — добавил он с ухмылкой, следя глазами за округлой фигурой железнодорожного магната, который довольно ловко — будучи опытным светским львом — пробирался сквозь толпу к двери. — Это Чипперфилд, железнодорожная шишка, — объяснил Эдвард Норту. — Замечательный человек. Сын вокзального носильщика. — Он делал маленькие паузы после каждого предложения. — Всего достиг сам… Великолепный особняк… Безупречно отреставрирован… Двести или триста акров, кажется… Свои охотничьи угодья… Просит меня руководить его чтением… Покупает старых мастеров.

— Покупает старых мастеров, — повторил Норт. Ладные короткие фразочки выстраивались в какую-то пагоду, ажурную и аккуратную. Вся целиком она создавала странное ощущение, в котором смешивались симпатия и насмешка.

— Подделки, наверное? — засмеялась Элинор.

— Не будем об этом, — хмыкнул Эдвард. Они помолчали. Пагода растворилась. Чипперфилд исчез за дверью.

— Какой приятный напиток, — сказала Элинор над головой Норта. Он видел ее бокал, который она держала на колене — на уровне его лба. На поверхности плавал тонкий зеленый листок. — Надеюсь, он не крепкий… — Она подняла бокал.