художниками тем, кто помыкает искусством и кто - по какому праву? - ими управляет.

Видя, как такой художник вынужден отправляться за тридевять земель, чтобы жить и

быть свободным, неужели вы и впредь останетесь глухи к протесту его и всего молодого

поколения, протесту против людей и произведений, которым вы аплодируете? Известно

вам, что это молодое поколение, которое когда-нибудь бросит вам в лицо вполне

заслуженное вами обвинение,  даже перестало смеяться над Бонна, Жеромом и Бугеро?

Шарль Морис».

С присущей ему нелюбовью к сентиментальным и мелодраматическим сценам Гоген

запретил друзьям провожать его. Это касалось даже Мориса, который столько для него

сделал, и преданных учеников - Сегэна и О’Конора, собиравшихся последовать за ним

чуть ли не со следующим пароходом. Его самый верный и надежный друг, Даниель де

Монфред, еще в середине мая уехал из Парижа. Не менее твердо Гоген решил, что

последний «четверг» у него в мастерской должен пройти как обычно. Так и было, если не

считать маленького исключения, о котором рассказывает Юдифь Эриксон-Молар:

«Одетый в одно из моих платьев, напудренный мукой, глаза подведены углем, Пако в

последний раз жалобным голосом исполнил грустные песни Малаги. Он пел, но его пение

больше всего походило на дым курений над курильницей. Его лаван-дово-голубые глаза

блестели от слез и казались аметистами. Они были устремлены на Гогена, который стоял

перед камином и гладил пальцами каракулевые отвороты своей куртки, и дуга,

образованная бровями Пако, чуть вздрагивала.

Когда я, совершенно убитая, в последний раз подала чай и разложенный на больших

створках жемчужниц кекс, дикарские инстинкты Гогена взяли верх. Предвкушая радость

возвращения в свою стихию, он исполнил танец упаупа:

В знак благодарности и чтобы оставить Юдифи несомненно заслуженное ею красивое

воспоминание, Гоген вечером накануне отъезда повел ее в театр Монпарнас на

«Корневильские колокола». Но после столь явной демонстрации особого расположения к

ней, он, естественно, не мог отказать Юдифи в праве проводить его на поезд. Разумеется,

ее сопровождали мать и отчим. В последнюю минуту вынырнул по-собачьи преданный

своему учителю Пако и, невзирая на яростные возражения Гогена, буквально прилип к

нему. Так что Гогену, как ни старался он этого избежать, навязали чувствительную сцену

на перроне, со слезами, объятиями и банальными фразами.

Словом, его отъезд был таким же неудачным, как все его долгое пребывание во Франции.

23.

Pastorales tahitiennes. Таитянские пасторали. 1893 (Таитянские пасторали. Эрмитаж, инв. № 9119).

Очень похожа на экспонируемую в Лувре картину «Ареа-реа» - «Развлечение» или

«Удовольствие». Женщина справа играет на флейте на таитянский лад.

25.

Эиаха охипа. Не работай. 1896 (Таитяне в комнате. ГМИИ, инв. № 3267). Наверно, Гоген

подразумевал «безделье, отдых». Скорее всего, изображены соседки, которые навещали его в

мастерской в Пунаауиа. Картину можно сопоставить с «Те рериоа» (1897), упоминаемой в книге.

43.

Раве те хити ааму. 1898 (Идол, Эрмитаж, инв. № 9121). К сожалению, здесь Гоген сделал в

названии столько ошибок, что нельзя понять смысл. Во всяком случае, картина изображает идола,

которого Гоген сперва исполнил в керамике во Франции (1895) и назвал «Овири» - «Дикарка». Этой

скульптурой Гоген так дорожил, что однажды выразил желание, чтобы ее поставили на его могиле.

52.

В ресторане на Таити я увидел девушку, до того похожую на таитянку с картины Гогена Вахине но

те ви, что попросил ее позировать для этой фотографии, - Б.