частях света, столичная жизнь настолько пленяла гостей из провинции, что они оседали в

городе и нанимались на работу, чаще всего слугами. Конечно, самые молодые, красивые и

предприимчивые женщины быстро открывали, что в Папеэте много солдат и матросов,

которые, наперебой предлагая им еду, вино, деньги, требуют взамен лишь то, что таитянки

в своей родной деревне безвозмездно дарили любому неженатому мужчине.

Поскольку таитяне в Папеэте были подчинены другим этническим группам, они

почти совсем отказались от своих нравов и обычаев. Однако многие остались верны

привычке купаться утром и вечером, избрав для этого пересекающий город ручей

Королевы. А в окружавших все дома прелестных садах ежедневно можно было видеть, как

туземцы готовят себе обед в таитянской земляной печи. На обломках базальта,

выстилающих дно неглубокой ямы, разводили костер; раскалив камни, клали на них

завернутые в большие листья кушанья и засыпали яму песком, после чего можно было

спокойно выкурить трубку или сигарету, ожидая, пока еда будет готова.

Гоген, разочарованный в своих соотечественниках, с горечью подытожил свои

впечатления от Папеэте: «Это была Европа - Европа, от которой я уехал, только еще хуже,

с колониальным снобизмом и гротескным до карикатурности подражанием нашим

обычаям, модам, порокам и безумствам». Генри Адаме был лишь немногим милосерднее,

когда в письме от 23 февраля 1891 года говорил: «Папеэте - одно из тех идеальных

местечек, у которых есть только один недостаток: они невыносимы. Стивенсон

предупреждал нас об этом; и все же я допускаю, что когда-нибудь в будущем, когда город

опять будет окружен ореолом романтического далека, мы будем вспоминать наше

пребывание там, удивляясь, как он мог нам надоесть. Солнце и луна выше всех похвал.

Горы и море вполне годятся в обитель всем богам любой теологической энциклопедии.

Город отличен от всего, что мне довелось видеть, на нем лежит печать утерянной

прелести, которую приписывают раю, - если не считать горожан. Что до них, то не знаю

толком почему, но они меня очень сильно беспокоят. А между тем они гораздо занятнее,

чем можно было ожидать. Больше всего меня тревожит все пронизывающая

нечистокровность, словно густой бледно-коричневый или грязно-белый налет, говорящий

о худосочности, болезни и сочетании наименее достойных качеств... В окружении двух-

трех тысяч подобных людей, живя в грязной лачуге, в десяти шагах от других таких же

«коттеджей», быстро перестаешь замечать изысканную игру лучей утреннего солнца в

бокале вина на вашем столе, голубизну моря перед вашей калиткой, не говоря уже о

красках гор Моореа вдали. Впрочем, даже когда я забываю этих метисов и эти коттеджи,

когда я, так сказать, купаюсь в голубом и фиолетовом свете, меня упорно не покидает

какая-то сосущая тоска, и не понять, почему ею овеяно место, которому больше к лицу

быть веселым, как комическая опера».

Гоген, парижанин с официальной миссией, разумеется, был принят в круг

чиновничества. Но после того как он целую зиму вращался в Париже среди художников,

богемы и салонных анархистов, ему было трудно взять верный тон. К тому же он, как

всегда, не умел скрывать своих мыслей. Единственный, кого Гоген кое-как переносил, был

добрейший лейтенант Жено. Каким отличным человеком был Жено, особенно убедительно

говорит то, что с ним ладили даже соседи, хотя они принадлежали к сословию поселенцев.

Во всяком случае, они иногда заходили к нему на аперитив. Одним из них был санитар

Жан-Жак Сюха, женившийся в Папеэте на дочери ирландца и туа-мотуанки.