Ну, слава богу, стронулся с места. Самое тяжкое – написать первую строчку, дальше пойдет само собой. Надо только завестись – и покатит, как по рельсам.

Я будто сам очутился в баре. Почувствовал неистребимый запах мочи, который достанет тебя, где бы ни сел. Чтобы его перебить, надо немедленно выпить. Чтобы он не успел тебя пронять, надо опрокинуть четыре-пять стаканчиков. Перед моими глазами как живые встали завсегдатаи бара: их тела, и лица, и голоса – все это было со мной. И я был среди них. Видел, как в тонкую стеклянную кружку льется струя пива, и белая пена пузырясь плывет через край. Пиво совсем свежее, и после первого глотка кружки эдак четвертой надо вздохнуть, задержать воздух – и понеслась… Утренний бармен был хороший парень. Диало пошел как по маслу. Я строчил без передышки…

Потом зазвонил телефон. Междугородная. Звонил мой агент и переводчик из Германии Карл Фосснер. Карл говорил на особом языке, на котором, как ему казалось, объясняются американские хипы:

– Ей, ебарь хренов, как дрочится?

– Нормально, Карл, а ты как, не даешь заржаветь своей отвертке?

– Ага, уже с потолка сперма капает.

– Молодец.

– Спасибо, сынок. У тебя учусь. Кстати, сынок, у меня хорошие новости. Сказать какие?

– Сыпь, сынок!

– Ты, небось, думаешь, я тут задницей «Дикси» высвистываю, а я перепер три твои книжки: стихи «Вши судьбы», рассказы «Сны в выгребной яме» и роман «Пожарная станция».

– Готов отдать тебе левое яйцо, брат.

– Беру. Высылай авиапочтой. Но у меня еще не все.

– Не томи.

– В прошлом месяце у нас была книжная ярмарка, я вел переговоры с шестью крупнейшими издателями, и позволь доложить: они хотят тебя со всеми потрохами.

– С моими потрохами?

– Со всей твоей писаниной. Врубаешься?

– Помаленьку.

– Я пригласил всю шестерку к себе в отель, выставил пиво, вино, сыр и орешки. И объявил, что принимаю заявки на предоплату трех твоих книг. Они заржали и накинулись на выпивку. Короче, эти засранцы у нас в руках. Они знают, что ты в хитах. Я подпустил пару шуточек, они расслабились, я начал торги. Подробности тебя не касаются, ну, в общем, Крумиф расщедрился больше всех. Я подписал с ним контракт. Потом и с остальными. Эти ублюдки надрались в лежку, а Крумпф, понятно, больше всех. В общем, тебе подфартило. Ты знаменит, как Эррол Флинн.

– Ну ты и фраер, Карл. И сколько же мне обломится?

– Сынок, где-то тыщ тридцать пять! На днях перешлю телеграфом.

– Ни хрена себе!

– А ты думал! Выбился в гении, мать твою рас-так!

– Еще как выбился!

На этом разговор кончился.

В несколько минут я превратился в значительное лицо. Тридцать лет голодухи и безвестности уходили в прошлое.

Я вернулся за машинку, щедрой рукой налил винца, принял и повторил. Нашел огрызок сигары, зажег. По радио передавали Шестую симфонию Шостаковича. Я ударил по клавишам:

Бармен Люк, перегнувшись через стойку, разглядывает сидящего перед ним молодого человека.

Люк. Слушай, я смотрю, ты отсюда не вылезаешь. Сидишь и лакаешь целыми сутками.

Молодой человек. Ага.

Люк. О'кей, мне, конечно, вообще-то плевать, но это дело до добра не доведет.

Молодой человек. Ничего, Люк, не беспокойся. Главное, следи за отстоем пива.

Люк. Насчет этого будь спокоен, парень. А тебе что – больше делать нечего?

Молодой человек. В шестом классе… Да, в шестом. Училка велела написать сочинение: самый памятный день в моей жизни. Мне больше всего запомнилась поездка в Денвер.