Она медленно окидывает меня оценивающим неодобрительным взглядом с головы до ног и молча протягивает мне почти пустой пакет из-под сахара и мерную кружку.

Я молча киваю. Если бы не было этого противного мелкого дождя, я бы, наверное, заставила Оливию ждать на крыльце, а сама бы ушла с ее кружкой на кухню, насыпала в нее сахару и принесла ей. Но я все же делаю соответствующий жест, приглашая ее войти и не стоять среди этой сырости.

Оливия идет следом за мной на кухню, и стопка грязных тарелок в раковине, оставшихся после завтрака, удостаивается столь же неодобрительного взгляда, что и мой купальный халат. Мне страшно хочется влепить ей пощечину или хотя бы сообщить все, что я думаю по поводу ее ханжества. Но, когда я беру у нее мерную кружку, она вдруг хватает меня за запястье. Пальцы у нее холодные, влажные от дождя.

Я ожидаю каких-то комментариев, хотя бы наглого самоуверенного «Хм?», но Оливия не произносит ни слова, лишь смотрит на мой счетчик, где непрерывно мигает трехзначная цифра.

Потом она по-настоящему улыбается, и эта ее улыбка пробуждает в моей душе воспоминания об иных временах, когда в любое время можно было позвонить в дверь соседке и попросить в долг чашку сахарного песка, полпинты молока или яйцо.

Это было два года назад, когда Оливия вот так неожиданно заглянула ко мне и сразу спросила: «Не возражаешь, если я на минутку присяду?», не дожидаясь, пока я скажу «да, пожалуйста», и сразу пристроив свой довольно-таки обширный зад на диван в гостиной. Телевизор у меня был включен, там шло какое-то ток-шоу, я же тем временем просматривала «синие книги» выпускников. На экране выступала Джеки Хуарес рука об руку с какими-то еще тремя женщинами, которые были одеты в некую помесь нарядов Донны Рид и жен астронавтов эпохи «Аполлона».

– О, как классно она выглядит, ты не находишь? – усмехнулась Оливия, и я поняла, что это не вопрос.

– Которая из них? – все же спросила я, протягивая ей пластиковую бутылку с молоком.

– Та, что в красном. Она жутко похожа на дьявола в этом своем костюме.

Джеки на сей раз, пожалуй, и впрямь несколько перегнула палку. Ее красное одеяние выглядело как гнойная рана на фоне остальных трех женщин, скучных и бесцветных в своих аккуратных двойках пастельных тонов. Из украшений у каждой из них была лишь нитка жемчуга на шее, но достаточно короткая, чтобы выглядеть как ошейник. Зато у Джеки между сиськами, выпирающими из выреза благодаря ухищрениям современного белья, болталась чудовищная подвеска в виде совы.

– Я ее знаю, – сказала я. – Точнее, знала. Мы вместе учились в аспирантуре.

– В аспирантуре… – повторила Оливия. – И чем же она занималась?

– Социолингвистикой.

Оливия фыркнула, но не попросила меня пояснить, что это такое, а снова повернулась к экрану, где по-прежнему выступал тот квартет женщин во главе с ведущим.

Джеки, как обычно, проповедовала.

– Неужели вы и впрямь полагаете, – вопрошала она, – что женщина обязана во всем слушаться своего мужа? Это в двадцать первом-то веке?

Женщина справа от нее, облаченная в нежно-голубой, точно ползунки младенца, кардиган, терпеливо улыбалась. Такой улыбкой, исполненной жалости, понимания и бесконечного терпения, может, например, улыбаться выведенная из себя воспитательница детского сада, если кто-то из малышей слишком разойдется и устроит тарарам. Ты это перерастешь, говорила ее улыбка.

– Позвольте мне кое-что объяснить вам насчет двадцать первого века, моя дорогая, – сказала эта миссис Голубенький Кардиган. – В двадцать первом веке мы перестали понимать, кто такие мужчины и кто такие женщины. Наши дети растут, не понимая этого.