Ничего так и не было решено.

Патрик меряет шагами комнату, он весь взмок, и волосы его, обычно тщательно уложенные гелем, светлыми сосульками свисают на лицо. В данный момент он похож не на моего мужа, а на сидящего в клетке крупного хищника из породы кошачьих. Или, может, на одичавшего пса; да, пожалуй, все-таки на пса, ведь собаки – стайные животные.

– Они же не снимут с Сони счетчик, – говорю я.

– Снимут. Но не сразу. Ты только представь, что будет в школе, если она появится там без…

– Не смей называть это браслетом! – сердито прерываю его я.

– Хорошо. Без этого счетчика.

Я составляю стаканы на поднос, стараясь пользоваться только большим и указательным пальцами – мне и двумя-то пальцами не хочется к ним прикасаться, – а уж после того, как мне пришлось пожать руку преподобному Карлу, я испытываю непреодолимое желание оттереть свою ладонь щелоком.

– А разве сам ты не можешь как-то на них повлиять? Ты же сказал, что это сделка, так давай вместе с ними торговаться. Предположим, я дам этим ублюдкам согласие выйти на работу, но пусть тогда и они дадут моей дочери возможность свободно разговаривать.

– Я посмотрю, что тут можно сделать.

– Патрик, ты же гребаный советник президента по науке! Так что ты уж лучше все-таки постарайся сделать хоть что-нибудь!

– Джин.

– И нечего твердить «Джин, Джин»! – И я изо всех сил бью по столу рукой с зажатым в ней стаканом. Стакан, естественно, разлетается вдребезги.

Патрик мгновенно склоняется надо мной, промокая кровь, льющуюся из моей разрезанной ладони.

– Не прикасайся ко мне! – Один тонкий осколок вонзился мне прямо под большой палец. Оттуда-то в основном и льется кровь. Довольно обильно льется.

Сунув раненую руку под кран, я смотрю, как вода омывает мою рану, и мысленно возвращаюсь на полчаса назад, в тот момент, когда преподобный Карл «держал двор» у нас в гостиной, посвящая меня в свои планы на будущее.

Что-то во всем этом было не так. Возможно, его глаза, которые не улыбались, когда улыбался его рот. Или само построение его фраз. Казалось, что каждое предложение как-то слишком хорошо отрепетировано, выучено прямо-таки «на отлично» и в плане голосовых модуляций, и в плане интонаций. И все-таки в его речи чувствовалась неуверенность – слишком много было всяких «хм» и «э-э-э», засорявших его плавный рассказ о различных президентских намерениях, всевозможных переменах, модификациях и освобождениях от обязательств.

Я, правда, не смогла бы сейчас точно назвать то мгновение, когда поняла, что не верю ни одному его слову.

– А что, если они в очередной раз затеяли какую-то гнусную игру, Патрик? – громко спрашиваю я под аккомпанемент льющейся воды. Патрик молчит, он пинцетом вытаскивает из моей руки кусочки стекла и бросает их в мусорное ведро. Я отворачиваюсь; мне не хочется на это смотреть: слишком сильно эти осколки напоминают наш разваливающийся брак.

Но ведь так было далеко не всегда. Четверо детей случайно не рождаются.

Я все еще стою у раковины, и Патрик снова подходит ко мне, тщательно, как это умеют только врачи, моет руки до самых локтей, потом вопросительно на меня смотрит и осторожно берет за запястье. Он всегда прикасается ко мне очень ласково.

– Что сначала – хорошая новость или плохая?

– Хорошая.

– Ладно. Хорошая новость: ты не умрешь.

– А плохая?

– Я сейчас принесу все для шитья.

Швы. Вот дерьмо.

– Сколько швов?

– Два или три. Не беспокойся – выглядит хуже, чем есть на самом деле.