Тем же палашом, которым рубил медаль, император пересек гвардейцу сухожилия на ноге, чтобы тот не мог следовать за ним.

Гвардеец прибился к одинокой женщине, купил пчел, он и сам не знал точно, что охраняет. Он и его потомки неукоснительно выполняли наказ императора и его советника – хранили тайну места.

Под брезентовым навесом стоял короткий, сколоченный из грубых досок стол, стулья заменяли березовые чурки. За столом расположились трое мужчин. Они с опаской поглядывали на домик, избегали резких движений, чтобы не привлечь к себе гудящих насекомых. От домика к навесу торопливо шел приземистый мужчина, он нес перед собой жестяную миску, из которой торчали черноватые соты. От солнца, которое нещадно жгло землю, соты прямо на глазах сочились. Казалось, еще немного – и они расплавятся. Мужчина шел, тяжело, ступая, вразвалочку, на его до черноты загорелой шее покачивался странный предмет на черном шнурке – половинка то ли старинной монеты, то ли медали.

– Покушайте, люди добрые, медка настоящего. Такого вам нигде не предложат.

– Я-то думал, мы с тобой не договоримся, а ты человек понятливый, сразу согласился, – произнес мужчина, сидевший за столом, и провел ладонью по седому затылку, а затем медленно той же рукой взял пистолет – зловеще черный на струганных досках – и переложил его себе на колени.

Двое других мужчин, сидевших за столом, молчаливо кивнули в знак согласия. Над тающими сотами кружили пчелы.

– Я смотрю, жарко вам, люди добрые, – мягко и ласково произнес пасечник. – Может, кваску холодного? Он у меня прямо-таки ледяной. Попьете, а потом я вам и место покажу.

– Хороший день выдался, – глядя на соты, сказал мужчина с пистолетом, – просто именины сердца, – при этом его взгляд оставался жестким, хоть губы и расплывались в блаженной улыбке.

Так смотрит на мир человек, совсем недавно вышедший из-за колючей проволоки, уже наслаждающийся жизнью, но еще не забывший запах телогрейки и скрип снега под сапогами. Он поглаживал рукоятку пистолета, иногда барабанил по ней пальцами, потягивался, ежась под горячими лучами высокого солнца.

– Я сейчас, ребятки, – мужчина в расстегнутой рубашке отошел недалеко – к маленькому сарайчику, стоявшему поодаль, под старым расколотым молнией дубом. Из сарайчика он вернулся с большим глиняным кувшином. На указательном пальце правой руки пасечника висели три эмалированные кружки.

– Сам что, пить не будешь?

– Мне потом к пчелам, люди добрые, а они запаха не любят. Ни табака не любят, ни водки, ни даже кваса.

Трое пришельцев жадно поглядывали на влажный кувшин, облизывая пересохшие губы.

Горло кувшина прикрывал белый платок. Пенящийся квас полился в кружки.

– Попьем и сразу двинемся, – засовывая пистолет за ремень, произнес седой. Он несколько секунд смотрел на кружку в своих руках, словно раздумывал. Пить хотелось нестерпимо.

Самый молодой из троих наклонился над полной кружкой и отхлебнул.

– Вкусно, – прошептал он.

– Вкусно, говоришь? – переспросил седой.

– Ага, очень вкусно, Самсон Ильич, – имя и отчество прозвучали гулко и отчетливо, словно были произнесены в пустой комнате глухой ночью.

Все трое принялись жадно пить. Пасечник смотрел на пришельцев. На руку ему села пчела и, путаясь в седых волосках, поползла к локтю. Пасечник поднял руку, дунул на насекомое, и пчела, жужжа гулко и тревожно, понеслась к улью.