…попросту, так как меня это интересует, скажи мне, сколько ты ночью спишь?

Пауэрс: Не знаю точно. Около восьми часов.

Уайтби: Пресловутые восемь часов. Спроси любого, сколько времени отнимает у него сон, и он автоматически ответит, что восемь часов. В действительности спит около десяти часов, как и большинство людей. Я неоднократно проверял это на себе. Я сплю около одиннадцати часов. А еще тридцать лет назад люди посвящали на сон не более восьми часов, а веком раньше шесть или семь. В своих «Жизнеописаниях» Вазари пишет, что Микеланджело спал не дольше четырех-пяти часов в сутки, рисуя весь день, и это в возрасте восьми-десяти лет, а потом еще работал по ночам анатомического стала, с лампой над головой. Сейчас мы считаем это чем-то по разительным, но современники не видели здесь ничего необычного. Как ты думаешь, каким способом древние, от Платона до Шекспира, от Аристотеля до Фомы Аквинского, могли достичь так многого за своего жизнь? Так как у них было шесть или семь часов в сутки дополнительно. Очевидно, кроме фактора времени у нас еще и более низкая степень метаболизма. Добавочный фактор, который никто не принимает во внимание.

Пауэрс: Можно предположить, что этот увеличивающийся период сна является формой компенсации, какой-то массовой попыткой к бегству от огромного стресса городской жизни в конце двадцатого века.

Уайтби: Можно бы, но это было бы ошибкой. Это попросту биохимическая проблема. Темплеты рибонукленовой кислоты, которыми начинается протеиновая цепочка в каждом живом организме, использованы, а матрицы, которые определяют свойства протоплазмы – становятся бесформенными. И ничего удивительного, если принять во внимание, что они работают беспрерывно около миллиардов лет. Самое время на капитальный ремонт. В той самой степени, в которой ограничено время жизни каждого организма, существования колонии дрожжей или любого другого вида, тем же способом ограничена во времени жизнь всего органического мира. Всегда считалось, что кривая эволюции идет в гору, хотя в действительности она давно уже достигла своей вершины и теперь снижается, ко всеобщему биологическому кольцу. Это, признаюсь, ужасающая и трудная для усвоения картина будущего, но эта картина единственная правдивая. Через пол миллиона лет наши потомки, которых сейчас мы воображаем себе как существа с огромным мозгом, путешествующие среди звезд будут скорее всего голыми дикарями с заросшими лбами, с воем бегущими по больнице, абсолютно как неолитический человек попавший в ужасающую инверсию времени.

Поверь, мне жаль их также, как себя самого. Мой полный провал, абсолютный недостаток права на какое-нибудь моральное или биологическое бытование уже сейчас заключен в каждой клетке моего тела…

Лента окончилась, кассета крутилась еще минуту прежде чем остановиться.

Пауэрс выключил магнитофон и инстинктивно потер напрягшиеся мышцы лица. Кома сидела в молчании, смотря на него и слушая стук косточек в коленке, которым забавлялся шимпанзе.

– Уайтби считал, – прервал молчание Пауэрс, – что молчащие гены являются последней отчаянной попыткой живой природы удержаться, как говориться, голову над прибывающей водой. Жизнь всех организмов зависит от количества энергии, излучаемой Солнцем. В момент, когда это количество достигнет критического пункта, мы перейдем линию смерти и ничто не сохранит нас от полной гибели. В защитных целях у живых организмов образовалась аварийная система, которая позволяет приспособиться к радиологически более горячему климату. Мягкокожие организмы создают панцири, содержащие большие количества тяжелых металлов – защитные щиты от излучения. Уайтби утверждал, что все это заранее проигранное дело, но я временами сомневаюсь… – он улыбнулся Коме и пожал плечами. – Ну, поговорим о чем-нибудь другом. Как долго вы знаете Калдрена?

– Более-менее три недели, хотя кажется, чего прошла уже тысяча лет, – сказала Кома.