Then it's time I disappear

Стекло обвалилось все целиком, сошло единым пластом неровных, мгновенно утративших прозрачность кусков. От длинной очереди оружие мотало, ствол повело туда, сюда, туда — магазин кончился. Пистолет-пулемет полетел на мостовую. Газ!

04.09.45… 04.09.44… 20 км/ч… 35 км/ч… 60 км/ч… Do you bury me when I'm gone

04.02.36… 04.02.23… 98 км/ч… 100 км/ч…

Do you teach me while I'm here

03.59.13… 03.59.07… 70 км/ч… 55 км/ч…

Just as soon as I belong

03.59.05… 03.59.03… 32 км/ч… 0 км/ч

«Кавасаки» он бросил в дальнем углу свалки на задах автосервиса под Калнциемским путепроводом. Пешком перешел железнодорожные пути у станции Засулаукс, поплутал немного меж прячущихся по лысым палисадникам хибарок частного сектора, Then it's time нашел остановку и стал ждать идущего в аэропорт 22-го автобуса.

I disappear

DIS-A-PPEAR HUH!!!

16

(восемь с половиной часов назад)

Хуже, позорнее всего была подлая мелкая вибрация в изрядно абстрагировавшихся ногах — справиться с ней Вадиму никак не удавалось. Он, вроде, был даже вполне спокоен — ну, относительно, разумеется, но башка оставалась хорошей, ясной, на удивление, все-таки молодец я, — только вот с чертовыми ножными мышцами ничего поделать он так и не смог. Очень хотелось сесть — но не проходило, он был зафиксирован намертво. ЭТОТ связал ему руки за спиной собственным вадимовым ремнем, заставил снять и споро, жестко скрутил — те моментально онемели и отнялись. И вот теперь Вадим стоял, прижавшись позвоночником и затылком к квадратного сечения деревянному опорному столбу, на идиотский, самопародийный манер Св. Себастьяна, обонял отходы метаболизма здешних бомжей, отслеживал разбухание левой скулы и пытался хоть как-то классифицировать ситуацию. Пока безуспешно. Было больно, было унизительно, страшно, конечно, было — но базовым все равно оставалось резиновое податливое недоумение. Потому что всего, что было, быть по дефаулту не могло.

— …Боден… — вытряхнув на доски содержимое, он вертел портфель в руках. — Боден-что?

— Боденшатц.

Конически сходящиеся драные стены, они же крыша. Оконце без рамы, под ним сугробик. Помимо мочи и дерьма — менее остро, но более основательно, — пахнет душной древесной прелью столетиями гниющих перекрытий. Склад. Надцатого века. Чердак. Бомжатник, приговоренный к реинкарнации в пентхауз.

— Офигеть, — ЭТОТ прищелкнул ногтем по портфельной пряжке. — Ну и сколько такое стоит?

— Девяносто восемь.

— Латов?

— Да.

— Стольник, значит. Сто латов. Значит, ты потратил на боденшатц сто латов. На портфель.

Вадим промолчал.

— Ты, боденшатц! — он запустил портфель в дальний угол чердака, загремел битый шифер. — Так все и было, я спрашиваю?

— Что вы хотите? — Вадим старался говорить короткими, но полными фразами, нейтральным тоном.

— Я? Я хочу… — ЭТОТ поворошил ногой рассыпавшиеся бумаги, пнул ежедневник. Вздохнул. — Я хочу понять. Я давно пытаюсь, а все никак не выходит. Может, хоть ты мне объяснишь. Что имеет в виду человек… Молодой человек… — он поддел носком ботинка телефон. — Сколько тебе лет?

— Двадцать шесть.

— Молодой человек двадцати шести лет, — он повозил мобилу по полу, — который утром тридцать первого декабря… в праздник… Быстрым шагом.