Удары прикладов в спину заставили их пройти еще немного вперед.

Выходя из дворца, слева, под манговым деревом с пышной зеленой листвой, дарившей сладостную тень, Руссо насчитал около двадцати бин-мааруф, среди которых заметил и нескольких «верных» слуг Али Рахмана; они сидели на земле на корточках и вели себя как зрители, довольные, что наконец-то попали на долгожданное представление.

На самом же дереве глаз Руссо, набрасывавшийся на каждую деталь с убийственной фотографической остротой, заприметил то, что неминуемо станет вскоре, через полгода, через год, отрадой для туристов, прибывших посмотреть на эти благословенные места, на эту «персидскую миниатюру», на горлиц и павлинов…

На фоне черной лавы возвышался Мурад, с обнаженным торсом и в синих турецких шальварах. Руссо вспомнил, что эти пышные штаны, прославленные в стольких эпических сражениях, полностью закрытые внизу и достаточно широкие, чтобы вмещать килограммы отходов, были придуманы в четырнадцатом веке, чтобы позволить всадникам испражняться, не сходя с лошади и не теряя времени на остановки. Мурад выставил вперед левую ногу, ища прочной опоры в песке, на манер толкателя ядра или метателя копья: он держал свою саблю обеими руками, и на его лице, сверкавшем на солнце, как гонг, было что-то похожее на улыбку. А теперь взгляд гази нащупывал затылок того, кто сейчас умрет, потому что предал веру своих отцов — единственную, настоящую — согласившись служить режиму, порвавшему со словом Пророка и священными традициями прежних времен… Перед тем, как опустить свою саблю, Мурад, вероятно, процедит сквозь зубы подходящую суру из Корана, суру служителя Аллаха. В общем, подумал Руссо, чтобы возвращение к истокам было полным, не хватает лишь нескольких колодцев с нефтью…

Его было не одурачить «местным колоритом», «райскими клинками» и очищением через меч и кровь. «Подлинный» Мурад был обычным безумцем, которого ловко использовали в интересах, не содержавших в себе ничего исламского и чистого. Недра Хаддана скрывали нефтеносные слои, которые имам запретил разрабатывать. Тот, кто получит контроль над этим узким перешейком Персидского залива, получит контроль над девятью десятыми мировых запасов нефти. Кольца удава, о которых говорил Хендерсон, были видны невооруженным глазом. Казнь Али Рахмана была всего лишь политическим маневром, не более и не менее «варварским», чем казнь президента Зьема во Вьетнаме или очередное готовящееся покушение на Каддафи. В юной голове, которая упадет сейчас в песок, экзотического было не больше, чем в резной фигуре, брошенной на шахматную доску профессиональными игроками. Им нужно было записать на счет Тевзы высшее проявление зверства, убийство юного имама, чего не в силах стерпеть никакое шахирское сознание. Местный колорит сводился к национальной одежде и ни к чему больше. Один лишь старый гази верил, что вершит волю Божью. На клинке ритуальной сабли, готовой опуститься на затылок Али Рахмана, уместились мечта о могуществе, более двухсот транснациональных корпораций, контролируемых одной-единственной компанией и ее президентом, несмотря на антимонопольный закон, миллиарды долларов на секретных счетах в Бейруте и в Цюрихе, мафия, триста миллионов долларов, выплаченных в качестве комиссионных членам правительств тридцати двух стран, столкновения интересов более мощных, чем государства, и миллиарды долларов в акциях на предъявителя, ежегодно таинственным образом исчезающих вследствие «краж» у биржевых маклеров. Юная голова покатится сейчас в песок, как в древние времена, но самое современное оружие играет в этом «архаичном» преступлении роль куда более важную, чем омерзительная жестокость, пришедшая из далекого прошлого…

Главный инструмент и выгодоприобретатель этой операции стоял в нескольких шагах от принца, облаченный в черную форму, о которой, вероятно, мечтал молодым безграмотным солдатом, когда был ординарцем у какого-нибудь английского офицера.