— Что нужно человеку? — провозгласила она как-то за столом после первой ложечки сладкого. — Совсем немного: что-нибудь сладкое, чтобы поесть, история, чтобы рассказать, время, и место, и гладиолусы в вазе, двое друзей, две горные вершины — на одной стоять, а на другую смотреть. И два глаза, чтобы высматривать в небе и ждать. Ты понимаешь, о чем я говорю, Яир?

А другой раз — мы уже жили тогда в Иерусалиме — ты вдруг захлопнула книжку, в которую была погружена, маленькую, толстую книжку в голубой обложке, — хотя, по мнению моего брата Биньямина, обложка была серой, — захлопнула и сделала еще одно заявление: «Я больше не могу!»

— Я больше не могу, — услышал я тебя тогда так же, как опять слышу сегодня. — Я больше не могу, — и замолчала, чтобы все слушатели могли, как подобает, содрогнуться от твоих слов, и снова открыла маленькую толстую книжку, и я, хотя в этом феврале мне исполнилось сорок девять — этакий стареющий тяжелый бык, — снова грущу всякий раз, как вспоминаю это давнее мгновенье, потому что цвета той обложки, и страничных полей, и шелковой закладки — густая голубизна, бледная розовость, глубокое золото — я отчетливо помню и сегодня. В точности цвета твоих глаз, твоей кожи, твоих волос. А вот название я забыл. И поэтому никогда уже не смогу прочесть эту книжку, даже просто разыскать ее, чтобы найти и узнать, какая фраза взволновала тебя настолько, что ты произнесла те слова. Выяснить для себя: тогда ли проросла та мысль, которая довела тебя до ухода?

Мать ушла из дома тем же манером, что отличал все ее поступки: решение созревало и набухало в ней медленно и исподволь, но с того момента, как оно было принято, никто уже не мог его отменить. Она усаживалась за кухонный стол, брала лист бумаги и делила его на две равные колонки. На одной она писала: «За-за», на другой — «За-против». «За-за» и «за-против» покраски лестничной клетки в белый цвет, «за-за» и «за-против» химиотерапии и облучения, «за-за» и «за-против» самоубийства, «за-за» и «за-против» субботнего обеда из шницеля и картошки с маслом, сваренной в соленой воде и посыпанной мелко нарезанным укропом, или же жаркого с картофельным пюре и лавровым листом. Записывала, подсчитывала на пальцах и принимала решение только после того, как всё подытожила и взвесила до конца. Иногда я пытаюсь угадать, что ты записала там перед своим уходом, — и мне становится страшно взвешивать за-за и за-против этого своего любопытства.

Так она говорила нам, мне и моему брату Биньямину: «Я за-за идти на пляж, но папа ваш — он за-против», — и так же делала покупки, и так же изгоняла из дома нелюбимые книги — «те, сочиняя которые писатель слишком наслаждался или слишком страдал». И с той же решительностью она сформулировала наш «Семейный устав», по поводу которого мы с Биньямином уже не сможем поспорить, потому что он, в отличие от книги в голубой обложке, существует и хранится у меня, так что его всегда можно открыть и прочесть.

У меня бывает, что я вдруг проявляю неожиданную и поспешную решительность, противоречащую моему характеру и внешности. Так было и в тот день, день ее смерти. Пока весть распространялась, обретая достоверность истины и не проявляя намерения передумать или измениться, и пока телефонные и дверные звонки становились все более частыми, и пока Папаваш метался среди стен, а Биньямин, как всегда, запаздывал или был занят — я поспешил схватить этот наш «Семейный устав» и спрятать его в одном из отделений для инструментов в своем «Бегемоте». С тех пор он у меня. Вот он: написанный на голубоватой и тонкой почтовой бумаге, с твоим пузатым «в» и щегольским «г».