|
Затем он убрал свою кровать. Под шкафом у него стоял чемодан из прессованного картона, в котором он хранил свое грязное белье, прежде чем отнести его в прачечную, что он делал раз в месяц. Он вытащил чемодан, вытряхнул его содержимое и поставил на кровать. Это был тот самый чемодан, с которым он в 1942 году переехал из Шарантона в Кавайон, тот самый, с которым он в 1954 году приехал в Париж. И когда он увидел стоящим на кровати этот старый чемодан и начал укладывать в него не грязное, а свежее белье, пару полуботинок, туалетный набор, чековую книжку и драгоценности, как будто он собирался в дорогу, слезы снова хлынули у него из глаз, на этот раз не от стыда, а от глубокого отчаяния. У него было ощущение, словно жизнь отбросила его на тридцать лет назад, словно он потерял тридцать лет своей жизни. Когда он закончил укладывать чемодан, было без четверти восемь. Он оделся, вначале — привычная форма: серые брюки, голубая рубашка, кожаная куртка, кожаный поясной ремень с кобурой для пистолета, серая служебная фуражка. Затем он приготовился ко встрече с голубем. Наибольшее отвращение он испытывал при мысли о том, что голубь может прикоснуться к нему, клюнуть его в щиколотку, взлетев, коснуться его рук или шеи своими крыльями, или даже сесть на него своими когтистыми лапками. Поэтому он одел не свои легкие полуботинки, а прочные высокие ботинки с подошвой из бараньей шкуры, которые он обычно одевал только в январе или феврале, быстро натянул на себя зимнее пальто, застегнул его на все пуговицы, замотал шею аж под подбородок шерстяным шарфом и защитил руки кожаными перчатками на меху. В правую руку он взял зонтик. Экипировавшись таким образом, без семи восемь он был уже подготовлен к прорыву из своей комнаты. Он снял служебную фуражку и приложил ухо к двери. Ничего не было слышно. Он снова надел фуражку, сильно натянув ее на лоб, взял чемодан и поставил его рядом с дверью. Чтобы освободить правую руку, он повесил зонтик на запястье правой руки и ухватился ею за ручку двери, а левой — за ручку автоматического замка, оттянул защелку и чуть приоткрыл дверь. Затем приложился одним глазом к щелочке. Голубя перед дверью больше не было. На кафельной плитке, где он сидел, виднелось только пятно изумрудно-зеленого цвета размером с пятифранковую монетку и крошечная белая пушинка, которая тихонечко дрожала на сквозняке, идущем из приоткрытой двери. От отвращения Джонатана аж передернуло. Охотнее всего он снова захлопнул бы дверь. Его инстинктивная натура стремилась скользнуть обратно, назад в безопасную комнату, прочь от того ужаса, который снаружи. Но затем он увидел, что пятно там не одно, а что там — много пятен. Весь кусок коридора, который он мог охватить взглядом, был покрыт этими изумрудно-зелеными с отблеском влаги пятнами. И тут произошло нечто странное, множество этих мерзостей не только не усилили отвращение Джонатана, а напротив — укрепили его волю к сопротивлению: увидев это единственное пятно и эту единственную пушинку, он, конечно, лучше скользнул бы обратно и запер бы дверь, навсегда. Но то, что голубь, очевидно, загадил весь коридор — это явление он вообще ненавидел — мобилизовало все его мужество. И он открыл дверь полностью. Теперь он увидел голубя. Тот сидел справа на удалении метра-полутора, забившись в угол в самом конце коридора. Там было так темно, и Джонатан бросил в том направлении только один короткий взгляд, что ему было не разобрать, спит голубь или бодрствует, закрыты его глаза или открыты. Да он и не хотел этого знать. |
