Лэнгли сказал:

— Кому какое дело, кем были наши выдающиеся предки? Какая чепуха! Все эти данные переписей, все эти архивы свидетельствуют лишь о чванстве человеческого существа, который наделяет себя именем, поглаживает себя по головке и не желает признавать, насколько ничтожен он для обращения нашей планеты вокруг собственной оси.

Я не был готов заходить так далеко, потому как, если отдаться таким чувствам, какой вообще смысл жить в этом мире, верить в самого себя как в отдельную личность с разумом и страстями, способную постигать и достигать результатов? Однако, разумеется, Лэнгли нравилось говорить подобные вещи, он говорил их на протяжении всей нашей взрослой жизни и как человек, ни в грош не ставивший то, что он совершенно особенный, конечно же, ввязывался в борьбу, отбивался от городских ведомств, кредиторов, соседей, прессы — и смаковал битву. О, а потом ему как-то вечером показалось, что он слышит, будто что-то шныряет по дому. Я тоже услышал эту беготню, когда брат обратил на нее мое внимание. Мы стояли в общей зале и прислушивались. Скребущиеся звуки, как мне показалось, прямо у нас над головами. Брат считал, что это происходит внутри стены. Была ли то одна тварь или больше? Мы не могли определить, но тварь эта, кто бы это ни был, оказалась поразительно активной, куда активнее нас. Лэнгли решил, что у нас завелись мыши. Я не стал говорить ему, что, возможно, это зверь покрупнее. К тому времени мышей я бы уже не расслышал. Звуки не были тихими, действовал вовсе не какой-то робкий домушник, а некто, нагло поселившийся в нашем особняке, не спрашивая нашего позволения. То была тварь с очевидными намерениями. Прислушиваясь к ее деловитому скреб-скреб-скреб, я представлял, как она обустраивается к своему полному удовольствию. Я лишался присутствия духа от этих предполагаемых звуков, едва не заставивших меня поверить, что я и есть тот домушник. И, если тварь сидела внутри стены или между полами, как можно было надеяться, что там она и останется, а не выберется собственно в дом?

Лэнгли в тот вечер совершил вылазку и вернулся с двумя бродячими кошками. Он натравил их на поимку чего бы там ни скреблось, а когда это не дало немедленных результатов, прибавил еще трех-четырех (все бродячие) буйных уличных кошек с лужеными глотками, пока по нашим загроможденным комнатам не стало расхаживать полдюжины орущих стражей-кошек, между прочим, тех, кого требовалось кормить, с кем надо было разговаривать и кому требовалось предоставлять туалетные ящички, которые надо было выносить. Мой брат, который ни в грош не ставил претензии рода человеческого, оказался преисполнен нежных чувств к этим одичавшим кошкам. Они взбирались на громадные кучи или кипы всякого барахла и любили прыгать оттуда нам на плечи. Случалось, я наступал на какую-нибудь из них, потому что кошкам нравилось отдыхать подолгу, а растягивались они и внизу, и наверху, и, если я наступал какой-нибудь на хвост, это вызывало громкое протестующее шипение, а Лэнгли говорил: «Гомер, постарайся быть повнимательнее».

Так что теперь у нас в дозоре ходили кошки, прокрадываясь повсюду и лезли под все, а я по-прежнему слышал по ночам, как скребутся коготки по потолку, а порой и по стенам. Увы, тварь оказалась не только ночным животным: я слышал, особенно когда стоял в столовой, как она шастает повсюду и в дневное время. По-моему, я еще не рассказывал об искусно сделанной хрустальной люстре, висевшей в столовой. Очевидно, таинственная тварь или семейство тварей (я все больше склонялся к тому, что бегает их больше одной) настолько осквернили свое обиталище над столовой, что размокший потолок провис и по виду, как заметил Лэнгли, стал похож на нижнюю часть луны, и… люстра рухнула, словно какой-то парашют на проводе, грохнулась на «модель Т», хрустальные подвески разлетелись во все стороны, распугивая воющих кошек.