Когда все эти осветительные приборы включались по всему особняку, я представлял, как наваливались огромные тени, косо расходясь по разным направлениям, некоторые протягивали по полу от одной кипы газет к другой, другие взлетали к потолку, высвечивая каждую каплю в каждой щели. Для меня изменилось немногое, и мне хватило дипломатической вежливости не спросить Лэнгли о размерах наших финансовых вложений в независимое электроснабжение… не говоря уж о текущих расходах на замену батареек. Ключевой тут была опора на собственные силы, а я еще и радовался, что мы не нашли свечи, от которых так или иначе в наших переполненных помещениях что-нибудь, несомненно, да загорелось бы: стопки матрасов, связки газет, сложенные деревянные ящики, в которых доставляли апельсины для меня, старые висящие занавески, россыпь книг, пыльные мягкие игрушки, скрытые лужицы масла под «моделью Т», да бог знает что еще — и вновь привело бы к нам пожарных с их неуправляемыми шлангами.

Потом, словно вдохновленный злобной электрической компанией, город отключил нам воду. Лэнгли приветствовал это испытание взахлеб. Неожиданно и я сам с чем-то вроде мрачной радости стал участвовать в создании системы для обеспечения самих себя водой. Гидрант на тротуаре не годился: осторожно пользоваться с гидрантом невозможно. Каким же психологическим подспорьем для меня была совместная работа с братом, сотоварищем по заговору, если прямо перед самым рассветом каждое второе утро (или вроде того) мы шли тандемом с двумя детскими колясками: в его находилась молочная фляга на десять галлонов, приобретенная уже давно с мыслью, что, может быть, когда-нибудь она и окажется полезной, а в моей — пара проволочных ящиков с пустыми молочными бутылками, которые забирали с крыльца во времена, когда молоко каждое утро доставляли к входной двери с двумя-тремя дюймами сливок в горлышке каждой бутылки.

В нескольких кварталах от нас с тех пор, когда вода стала доступной для лошадей, располагался старый водопойный пост. Представлял он собой здоровущий вентиль, вделанный в низкую вогнутую каменную стенку, утвержденную на бетонной тумбе, стоявшей на бровке тротуара. Лэнгли прижимал коляску к тумбе и так подгонял молочную флягу под вентиль, что не приходилось вынимать ее из коляски. Когда фляга наполнялась, мы лили воду в каждую из бутылок и каждую прикрывали крышечкой из алюминиевой фольги. Обратная дорога была самой трудной частью похода: вода оказалась намного тяжелее, чем мне представлялось. Избегая спусков с тротуаров и подъемов на бровки, мы шли прямо по проезжей части. В такой час на улице не было машин. Я шел в арьергарде, держа поднятый верх своей коляски постоянно упертым Лэнгли в спину. По-моему, тогда, при первом свете утра, нас обоих охватывало что-то вроде мальчишеской радости: вокруг, кроме нас, ни души, воздух своей свежестью доносил легкое благоухание сельской местности, словно мы везли коляски не по Пятой авеню, а по проселку.

В дом мы завозили свою контрабанду через дверь в подвал под ступенями крыльца. Воды нам хватало для питья, а ели мы с тех пор все на бумажных тарелках и с одноразовыми пластиковыми приборами, которыми, впрочем, пользовались не по одному разу, зато вода для смыва в туалете и для мытья — это другое дело. Мы постарались использовать ванную для гостей на первом этаже, которая, как и ванные комнаты наверху, давно уже служила складским помещением. Но обтирания губкой значились в распорядке дня, и после пары недель добровольного обращения себя в водоносов ощущение триумфа (над городом верх взяли!) уступило место тяжкой действительности нашего положения. Разумеется, совсем неподалеку, наискосок от нашего особняка в парке, имелся питьевой фонтанчик, и мы пользовались им для наполнения термосов и армейских фляг, хотя порой, по мере того как становилось все теплее, нам приходилось дожидаться своей очереди, поскольку стайки ребятишек проявляли непотребный интерес к водным фонтанчикам, делая вид, что их мучит жажда.