Едва Сент-Ив приблизился к дерущимся, рассчитывая набросить на голову неизвестного свой плащ, Кибл все же разжал хватку — да так и покатился по мостовой, запнувшись о бордюрный камень. Плащ Сент-Ива, взлетев подобно рыбацкой сети, шлепнулся в уличную грязь, а вор был таков, в несколько прыжков растворившись во мраке Споуд-стрит. Пауэрс поднял пистолет, но дистанция уже была чересчур велика, да и капитан не принадлежал к тем, кто охотно палит наугад в надежде на случай. Сент-Ив побежал за исчезающим в ночи налетчиком, вскочив на тротуар перед трубочной лавкой, но тут же едва не сбил с ног женщину под капюшоном, вынырнувшую из проулка, который служил кратчайшей дорогой с Пикадилли.

Избегая столкновения, Сент-Ив врезался в стену, где его погоня и завершилась; преступник же окончательно исчез из виду, звук его быстро удалявшихся шагов уже почти стих. Когда же Сен-Ив обернулся извиниться перед дамой, то не увидел ничего, кроме темного твида ее плаща с капюшоном, таявшего во тьме Джермин-стрит. Порывистый ветер свистел ей вослед, поверхность луж рябила под газовыми фонарями. А с ветром явился и последний стремительный залп не по сезону холодного предрассветного дождя.

II

КЛУБ «ТРИСМЕГИСТ»

Сент-Ив всегда чувствовал себя в лавке капитана Пауэрса чрезвычайно уютно, хоть и не смог бы объяснить, почему так выходит. Собственное его жилище — дом детства — ничем на нее не походило. Родители юного Лэнгдона гордились своей принадлежностью к людям передовых взглядов и никогда бы не потерпели в доме ни табака, ни спиртного. Отец даже сочинил трактат о параличе, увязывая болезнь с употреблением в пищу плоти животных, и три года никакое мясо не пересекало их порога. «Яд, скверна и падаль! Все равно что есть вареную грязь», — приговаривал он. А табак? Да отца корежило от одного только упоминания этой мерзости. Сент-Ив помнил родителя стоящим на деревянном ящике под облетевшим дубом — не вспомнить только, где именно, видимо, в парке Сент-Джеймс — и громко вещавшим равнодушной толпе о гнусном пороке невоздержанности.

Теории его постепенно съехали из науки в мистику, а затем пришли к полной тарабарщине, но и теперь еще отец Лэнгдона писал статьи, порою рифмованные, правда, теперь не покидая пределов удобно обставленного, забранного решетками подвала в северном Кенте.

Ко времени, когда Сент-Иву исполнилось двенадцать, он успел уверовать в то, что невоздержанность в услаждении органов чувств по сути своей куда менее разрушительна, чем невоздержанность в более абстрактных областях. Ничто в этом мире — а уж менее всего мясной пирог, пинта доброго эля или набитая «латакией» трубочка, — казалось ему, не стоит того, чтобы выходить из себя, вконец утратив доброе расположение духа.

Чем, по-видимому, и объяснялось, почему лавка капитана абсолютно его устраивала. Надо признать, она могла показаться кому-то довольно тесной и сумрачной, да и обивка нескольких мягких стульев и кушетки, составленных вместе у дальней стены, давно не притягивала восхищенных взглядов. Пружины, что тут и там торчали из ее прорех, вынося на свет божий клочья конского волоса и ваты, серьезно портили репутацию предметов, которые некогда считались, вероятно, высокими образцами искусства меблировки. А разбросанные по полу восточные ковры вполне могли послужить достойным украшением плит мечети всего каких-то шестьдесят или семьдесят лет тому назад.

Широкие скрипучие полки занимали большие жестяные банки с табаком, кое-где разделенные накренившимися стопками небрежно сваленных книг, ни единая из которых не повествовала о прелестях курения, однако вполне успешно, на взгляд Сент-Ива, оправдывала свое присутствие. «Все, имеющее хоть какую-то цену, — с удовлетворением размышлял изобретатель, — оправдывает самое себя». И мысль эта несла в себе утешение.