Усатый, услышав эти слова, поежился и отошел подальше от Жукова.

Грязнов чисто по-человечески понимал Жукова, он сам не любил вот таких шустрых, старающихся объегорить другого на трассе. И судьба по справедливости, как правило, награждает лихачей и шустряков. Теперь за ремонт «фольксвагена» усатый выложит пару тысяч «зеленых», да за свою пару, если не больше. «Жигули» пострадали сильнее: весь багажник помят, оба задних крыла всмятку.

— А в понедельник, когда в гараж пришли, ничего странного с машиной не заметили? — спросил Грязнов.

— А что странного? — не понял Жуков.

— Ну кто-то ее брал покататься, к примеру?

— Может, и брали, — помрачнел Жуков, разговор ему явно был неприятен, — я тут с женой еще поругался, поэтому пришел, как говорится, не в себе и особенного внимания не обратил. У нас замдиректора еще ездит иногда, у него права и доверенность на машину имеются… Правда, он предупреждает, когда берет.

— Всегда предупреждает? — поинтересовался Грязнов.

— Иной раз и так съездит, потом скажет. А в чем дело?

— Есть один интерес, — многозначительно проговорил Грязнов. — Я думаю, мы еще потолкуем на эту тему.

— Я не ездил, это точно, а остальное меня не касается! — решительно отрезал Георгий Иванович.

Больше расспрашивать водителя Вячеслав Иванович не стал. Записал лишь все его данные и поехал в управление. По дороге он снова проиграл в памяти весь разговор с Жуковым. Его насторожили многие вещи: и то, как водитель выпячивал свое алиби, расписывая в подробностях ту субботу, и то, что не заметил в понедельник, брали или нет машину, и попытка подставить замдиректора. Жуков явно чего-то опасался, и те самые шины ему скорее всего было велено сжечь или где-то закопать. А он пожадничал и продал. И занервничал Георгий Иванович. Что ж, пусть понервничает.

Беседа Скопина с Оболенским подходила к концу. Академик то и дело сворачивал на свои парижские встречи, поездкой на симпозиум он был доволен и находился под впечатлением того, что там услышал. Лева вежливо его слушал и снова выруливал на Володина, с которым Игнатий Федорович встречался всего раза два, хотя и эти беседы произвели на него сильное впечатление. Особенно его волновая теория.

— Он мне краем глаза дал взглянуть на свои расчеты, и я сразу же понял, что передо мной необыкновенно талантливый человек, — говорил Оболенский. — К сожалению, воспроизвести дословно эти беседы я не могу, и о приборе он мне ничего не говорил, я, видите ли, теоретик, поэтому подобные вещи меня мало интересуют, но вот идеи его были блестящи! — Хозяин, зная, что Скопин однокашник жены, угощал его красным французским вином. — Попробуйте! Это настоящее из-под Арля, такое пил сам Ван Гог… Чувствуете букет? Духи, а не вино! Париж — это большой скопидом. Он копит, копит и ничего не хочет терять! Ничего!

Игнатия Федоровича снова прорвало воспоминаниями о Париже, и Лева затосковал. Выяснил он у известного физика совсем мало: то, что такой волновой аппарат вполне возможен, но об этом академик говорил и в своем интервью по телевидению, и то, что Валериан Володин мог его сконструировать. Но это, как говорится, Скопин знал и без Оболенского.

— А вы никогда не обращали внимания, что в Париже очень интеллигентные старики? — воскликнул Игнатий Федорович. — У них такие одухотворенные лица, что каждое из них своя маленькая повесть или новелла. Для вас как сыщика было бы весьма интересно поупражняться в их разгадывании.