На ее вопрос, почему он не пишет статей на эту тематику, он отмахнулся и сказал:

— Терпеть не могу быть назидательным и вообще поучать — не мое дело, может, именно поэтому я не люблю преподавательской работы. По натуре я — одинокий волк, сам себе голова…

Эта симфония была единственной попыткой доказать, прежде всего самому себе, что он может все — включая и заарифметизированную додекафонно-серийную технику.

Да, за всеми творческими успехами, подъемами и победами он слегка угорел и успел позабыть о незыблемости основ — в музыке, как и во всем искусстве, царили не вдохновение, самобытность и спонтанность, как он полагал, а совсем другая триада: идейность — народность — реализм. Идейность предполагала партийность — не стоит объяснять, какую. Народность имела в виду только один тип народа — строителя коммунизма. Реализм же сводился к одной-единственной правде — установочно-нормированной, в соответствии с указами, директивами, решениями и постановлениями, отраженными в газетах, на телевидении и радио.

— Проба сериалиетического пера, — объяснил ей тогда полностью оторвавшийся от действительности и парящий в невесомости ее дорогой муженек, — в духе Штокхаузена… Он мне как-то ближе других, в нем сочетается и рациональное, и экспрессивное начало. Особенно интересна пестрота его полинациональной стилистики…

— Ну и ну, — сказала она, просмотрев клавир. — И что же делать с этими треугольниками, прямоугольниками и прочими фигурами? Как играть эти схемы, эту геометрию?

А он объяснил, что все не так уж сложно — на основе одного ряда цифр выдается гармоническая и мелодическая части, рассчитывается ритмика, варьируется громкость и т. д. И сыграл начало, которое она тут же назвала «иллюзорной музыкой точек и пауз». Ей сразу стало ясно, куда могут привести эти оторванность и парение. Нужно было срочно опускать его с высот на землю.

— Это, конечно, небезынтересно, необыкновенно выразительно и очень даже своеобразно, но где же играть такую авангардную музыку? У нас и за меньшее предают анафеме и отовсюду отлучают. И если все же осмелишься и место найдешь, учти — никто тебе тогда не поможет, сам знаешь, опальные санкции — не для слабонервных фантазеров. Надеюсь, к революционерам и бунтарям ты себя все-таки не причисляешь… Да и зачем тебе такая сомнительная слава? Мало, что ли, настоящей?

— Да ведь в творчестве вообще не все и не всегда поддается одной только логике и здравому смыслу, и музыка — не исключение… Пришло время, и она прорезалась спонтанно — наверное, просто вызрела…

— Знаешь, дорогой мой, спонтанность пусть вызревает в постели, но не в карьере, достигнутой не только одним талантом, но и многолетней продуманной стратегией и тактикой. И я не могу допустить, чтобы ты в одночасье взял и разрушил труды многих лет. Лучше не испытывай судьбу, а отложи-ка ты сей опус на потом… когда-нибудь придет время и для таких экспериментов…

— Когда-нибудь, когда рак на горе свистнет… Дорога ложка к обеду… да через некоторое время эта техника может просто потерять актуальность, устареть и стать просто очередным пройденным этапом, историей музыки, — с обиженным видом проворчал он и, взяв тетрадь, надолго исчез в кабинете, плотно закрыв за собой дверь…

Тогда он внял — уже готовое сочинение было задвинуто поглубже в стол.

И вот сейчас оказалось, что внял он — ненадолго. Втихую привезя симфонию с собой, он томился и не знал, как быть, но она видела, что ему очень хочется, чтобы ее услышали.

— Ты ведь даже не включен в программу.

— Пустяки. Даже лучше, что не включен в официальную программу — доносчики потеряют бдительность и пропустят мимо ушей.