Но было и нечто, вызывавшее чувство восхищения, может быть, вперемешку с болью… Мои родители и она волею судьбы оказались втянутыми в общий жизненный конфликт, водоворот, в экстремальную ситуацию. Эта общая горка укатала их всех, изменив до неузнаваемости, и только Марина, в свои девятнадцать лет сполна расплатившись за проявленное собственное легкомыслие, сумела найти в себе стержень, обрела твердость духа и осталась на высоте, одна пройдя через все испытания достойно… Все это трудное и больное перевернуло их всех, но по-разному, ее оно сделало совсем другим человеком — как бы сняло поверхностный слой, избавило от наносного, очистило душу, но не опустошило, не ожесточило. У каждого свои возможности для прозрения, свой к нему путь — кому как повезет. Да, иногда лучше оказаться проигравшей стороной…

Ее естественность, гибкий ум, красота и неповторимый магнетизм притягивали и очаровывали с первой минуты. Что бы делал с таким дивным созданием мой отец? Как преобразилась бы его жизнь рядом с ней? Он, который, в общем-то, никогда не ходил по земле, а парил над ней, являясь обитателем созданного матерью отдельно взятого рая, должен был бы думать о хлебе насущном, о проблемах быта и заработках… А вечные сравнения явных достоинств одной с бросающимися в глаза недостатками Марины, какой была она в то время, и постоянные угрызения совести — куда бы его завело все это?..

Да и что бы делала сейчас молодая и цветущая красавица рядом с больным стариком? И стала бы она такой, как сейчас, живя с ним в трудной обстановке, которая сложилась бы вокруг этих отношений? И что случилось бы с матерью? Вопросы, вопросы…

И, наконец, еще один вопрос, который я не раз задавала себе — какая развязка была бы лучшей, если бы можно было переиграть все сначала? И у меня до сих пор нет ясного ответа на этот вопрос, нет простого решения…

Единственное, что я знаю точно, — нельзя было вмешиваться, нужно было дать им возможность самим, по доброй воле, ненасильственно прийти к какому-то решению… К чему бы они пришли — кто знает, может, даже попытались бы начать совместную жизнь, из которой вряд ли что-то могло получиться, но тогда выбирали бы они сами, и это была бы уже совсем другая история.

Родители же предпочли самый, как им казалось, простой вариант, оказавшийся для них самым сложным — забыть о случившемся. Мать заставила отца загнать проблему вглубь, о ней не говорили, и она как бы не существовала. Отец принял это, подчинился — семья была спасена, но лишь формально, на поверхности, а в глубине эта боль продолжала зреть, мучить обоих.

Мать, столько лет манипулировавшая отцом и добившая его этим последним ударом, видя его страдания и деградацию, страдала вместе с ним. Может быть, талант отца и вообще был недолговечен, но, скорее всего, эта драма ударила и по его творчеству — он, и без того мятущийся и неуверенный в себе, перестал жить в согласии с самим собой…

Я знала много примеров, когда люди переживали кризисы и похлеще — и выходили из них. Тот же Раевский — пережил смерть дочери, погибшей в автокатастрофе, три развода, инсульт, а сколько раз его топтали и уничтожали — притом что он намного старше отца, а до сих пор в строю! Да зачем далеко ходить — моя мать, хотя в ее характере намешано столько неуемного и темного, ведь тоже настоящий боец, потрясающий организатор любого дела, образец стойкости — никогда и ни на что не жалуется, работает так, как не снилось и молодым.

Но каждому — свое… для кого-то и горы трупов, оставленные после себя, и толпы обманутых и разоренных — не конец света, не повод для нравственных страданий. Другие способны сломаться на сделке с собственной совестью или на несбывшихся надеждах.