|
Над Зосиной головой ярко светили цифры на электрическом табло часов – 03.16. Четверть четвертого, и если Зося не пустит к себе, дойду до медпункта и симульну сердечный приступ – пускай везут в больницу, там хоть отоспаться можно будет. И вообще хорошо было бы недельку полежать в больнице, чтобы ухаживали все за тобой, таскали из‑под тебя утки, и где твоя сердечная болезнь – настоящая или придуманная – обязывает всех носиться с тобой, будто ты лауреат или герой какой. Я бы, наверное, еще чего‑нибудь придумал по этому поводу, но Зося наклонилась ко мне и быстро провела ладонью по моему лбу, и я успел почувствовать, что ладонь у нее по‑прежнему мягкая, ласковая, легкая.
– Ты плохо себя чувствуешь? – Да. – Что с тобой, Леша? – Заболел я. – Серьезно? – и в голосе ее я уловил беспокойство. – Уж куда серьезнее! – А что у тебя болит? – И она снова наклонилась ко мне. – Ничего у меня не болит. При моей болезни ничего не болит у человека, все у него замечательно и все анализы – на большой. – Так что же у тебя? – Я земного тяготения больше не чувствую. – Шутишь все? – Какие там шутки! Не держит меня земля чего‑то больше. – У тебя все не как у людей, всех держит, а тебя одного не держит! – Это не меня одного. Сегодня меня один тип уверял, что целую профессию земля больше держать не хочет. Зося скривила свое мягкое, круглое лицо, будто по ошибке глотнула ложку горчицы: – Про‑офес‑сию! Пропади, она пропадом, твоя профессия! – Зося, так ведь и я с ней вместе пропаду, с профессией‑то моей… Она быстро опустила глаза, но я успел заметить мелькнувшее на ее лице чувство горечи и досады, помолчала она и не спеша сказала: – Ну что ж, коли ты без своей профессии замечательной жить не можешь, то лучше бы и тебе пропасть. Никто не пожалеет… – И ты не пожалеешь? Зося беспомощно пожала своими круглыми плечами, покорно и обреченно сказала: – Я пожалею. Да что толку? – Как это «что толку»? Пока есть хоть один человек, который пожалеет обо мне, пропадать еще рано! Она присела на край стула, устало, по‑старушечьи сложила руки под грудью, покачала головой: – Эх, Леша, не видишь ты себя со стороны… – На артиста Миронова не похож? Зося шутки не поняла, будто не слышала, а все качала головой устало и обреченно, с трудом, будто не слово, а войлочный ком выдавила из горла: – На зверя ты, Леша, похож. На загнанного лесного зверя. Она все качала головой, и я не заметил, как из глаза, почему‑то только из одного, из левого глаза у нее побежала круглая светлая капелька, а я некстати вспомнил, что сережки с одним круглым бриллиантиком называются «слезки». – Зося, никто и ничто мне пока не грозит. Почему ты думаешь, что меня загнали? – Леша, беда в том, что ты меня умнее и сильнее. Разве ты поверишь глупой простой бабе, когда ты можешь любого умника в два счета охмурить? – А чего я тебе должен поверить? – А то, что никому и не надо тебе грозить. Ты сам о собой так расправишься, что ни одному твоему врагу будет не под силу. И снова волной накатила усталость, сковала, утопила в себе и раздавила она меня, распластывала, как глубинную донную рыбу, темной толщей черной воды наваливалась невыносимо, и казалось мне, что глаз у меня, как у камбалы – один. И пузырями уходящего воздуха прыгали электрические цифры светящихся часов. И слова Зоси были неясные, малопонятные, будто не говорила она со мной, а лениво шлепала ладонью по стоячей воде: – Один ты всегда… Алеша… Товарищи тебе не нужны… И дети… И семья не нужна… Ты только говоришь, что страха не знаешь… Сердце твое, как доска шашелем, страхом изъедено… Чужим живешь, за каждый глоток страхом платишь… Голубь сизарь крошки подбирает, и то за каждую его испуг колотит… От страха и одиночества сердце у тебя стало дряхлое и злое. |
