В описи было тридцать шесть пунктов: брюки диагоналевые б/у, полупальто бобриковое б/у, шляпа соломенная (сильно поношенная), стулья – три, кушетка – одна, вилки – три, сберегательная книжка с вкладом 134 руб. 84 коп., 400 долларов – по однодолларовой купюре, брошь женская бриллиантовая…

Сберкнижка, доллары и брошь – вот и все ценности, оставленные Сытниковым. В деле была справка о том, что доллары и брошь обращены в доход государства и переданы соответственно в местные отделения Госбанка и в отдел хранения ценностей областного финуправления.

– А что с вкладом в сберкассу? – спросил я у инспектора.

Она наморщила лоб, тщательно припоминая, наконец сказала:

– Мне кажется, в книжке была сделана запись с просьбой перевести эти деньги в местную церковь для погребения по православному обычаю…

Несмотря на пасмурный день, на улицах было оживленно. Дворники развешивали на домах флаги, повсюду алели призывы и транспаранты. Какие‑то ребята, укрепив на столбе репродуктор, опробовали его, гоняя во всю мощь модный твист или шейк – что‑то в этом роде. Эту мелодию я много раз слышал в утренней передаче «Опять двадцать пять», и все‑таки она не надоела, и сейчас, слушая, как музыка постепенно стихает в отдалении, я подумал, что она, наверное, и ребятам нравилась, потому что они ставили ее все снова и снова, и мелодия, постепенно угасая, провожала меня до самого дома, где жил одиноко и в одиночестве умер Аристарх Сытников. В его комнату был вселен технолог мясо‑молочного завода Куреев – маленького росточка человек с длинной, как дыня, головой и могучим раскатистым басом. Художественные, огромного диапазона модуляции его прекрасного голоса загипнотизировали меня, и я никак не мог влезть в поток его рассказов хоть с каким‑то пустяковым вопросом. Он рассказывал мне о перспективах индустриальной обработки мяса, о том, как уместно он получил сейчас комнату, о внедрении НОТ в приготовление колбас по новой технологии, о разводе с женой, оказавшейся неспособной к высокому пониманию счастья, о получении второй премии на республиканском конкурсе рационализаторов, о новой женитьбе на простой, но очень достойной женщине, о предстоящем приглашении работать в Москве и о том, что у него, по существу, будет отмечаться сразу три праздника – свадьба, новоселье и Первомай, и я, конечно, буду дорогим гостем на этом торжестве.

Отчаявшись остановить его, я сидел и покорно слушал, и повествование Куреева представлялось мне весенним речным половодьем, неизменно выбрасывающим меня обратно на берег, как только я пытаюсь окунуться в пего. Вот только о Сытникове он ничего не знал…

– …Ведь когда я пришел со смотровым ордером, здесь уже ничего не было. Месяц как его похоронили, – гремел надо мной голос Куреева. – И никто вам ничего толкового не скажет: – здесь мало соседи контактуют, из‑за того что у каждого, по существу, свой выход в отдельные коммунальные блага индивидуального пользования…

В комнату вошла молодая худенькая женщина, из тех, кто доставляет вам самые большие хлопоты при опознании – их лица невозможно вспомнить, расставшись пять минут назад.

– Машуня, нежность моя дорогая! – дал оглушительный залп Куреев. – У нас замечательный гость из Москвы! Он, правда, приехал по делу! Но это не имеет значения! Знакомься, счастье мое!

Он так и говорил все время, завершая каждое предложение восклицанием. Машуня, счастье его, видимо, не считала столь необходимым афишировать их духовный союз и сильно покраснела. Она протянула мне руку‑лодочку и торопливо стала снимать плащ, негромко бормоча что‑то насчет неготового еще обеда.

Я сказал, чтобы она не беспокоилась, потому что у меня все равно нет времени и я должен уезжать.

– Ни в коем случае! – бабахнул над моей головой Куреев.