Я молчал. Говорить было нечего, да и не хотелось. Оставалось досадовать на свою глупость и доверчивость и надеяться на то, что оставленные во дворе приставы спасут нас в последний момент. Дергаться, пытаться напасть или убежать было бессмысленно. Как стреляют люди из этой банды, я прекрасно знал.

Не дождавшись ответа, Травин произнес:

— Жаль.

Это было даже искренне, но относилось, скорее, не к моей смерти, а к необходимости потрошить ценную вещь. И тут во дворе началась частая стрельба.

Травин поморщился и бросил слуге:

— Семён, глянь, что там, только быстро.

Бандит, осмотрительно не приближаясь к Боголюбову, направился к окну. И, лишь только миновал инспектора, как тот попытался было выхватить револьвер. Выстрел был почти бесшумным: я услышал лишь щелчок бойка о капсюль, и тут же застонал Боголюбов, хватаясь за простреленную руку. Я же, едва Платон Сергеевич потянулся к кобуре, сделал быстрый шаг в сторону, присел, прячась от Травина за комод, и одновременно выдрал из кобуры свой «кольт».

Целиться было некогда, и я трижды выпалил навскидку в сторону стоявшего у окна Семёна. Сейчас его профиль был прекрасно виден. Мне повезло: я попал в темный силуэт минимум один раз. Бандит согнулся пополам и, прижимая руки к животу, со стоном рухнул на пол. Рядом стукнул об пол револьвер. И тут же трижды щелкнул курок, а комод трижды толкнул меня в плечо. Ощутимо так толкнул. Но старая крепкая дубовая мебель из хорошей толстой доски меня спасла.

Теперь у нас была почти патовая позиция: я не могу высунуться, иначе Травин меня тут же пристрелит. Но и он не может кинуться вперед, опасаясь моего выстрела.

На улице продолжалась пальба, кто-то кричал, кто-то ругался. Я понимал, что нужно что-то делать, что сидение за комодом — плохая тактика, но что именно, придумать не мог. Стрелять наугад? У меня не «Глок» с пятнадцатью патронами в магазине. Еще три выстрела, потом придется перезаряжаться, и тогда мне точно конец. Но чтобы увидеть цель, придется высунуться, а против такого стрелка, как Травин, это равносильно самоубийству.

Стрельба на улице стала стихать.

— Ваше благородие, мы чичас! — закричал кто-то из приставов. — Почитай всех убрали, последнего прикончим и к вам придем.

Скрипнула половая доска. Совсем рядом скрипнула, и я решился: высунул руку из-за укрытия и пальнул вдоль комода, направив ствол револьвера снизу вверх. Куда я попал — сразу не понял, но Травин натуральным образом заверещал от боли. Спустя секунду он грохнулся на пол совсем рядом со мной.

Упавшее тело взметнуло в воздух облако пыли, на время лишив меня ориентации в пространстве. Когда я прочихался, проморгался, и поднялся на ноги, увидел: Травин подобрался совсем близко, ему оставалось сделать лишь еще один шаг. И вот только тогда мне стало страшно по-настоящему, только тогда я ощутил толщину того волоска, что отделял меня от смерти.

На полу рядом со мной подвывал Травин: пуля тридцать восьмого калибра разбила ему бедро. Сейчас он был не боец, но я, на всякий случай, носком ботинка откинул подальше от него револьвер. Семён у окна почти затих: пуля угодила ему в правый бок и разворотила печень. Теперь можно было подойти к Боголюбову, не опасаясь внезапного выстрела в спину.

Инспектор, сообразив, что бой окончен, попытался было сесть, и это ему даже удалось. Надо было перевязать его, но у меня не было ни бинтов, ни даже элементарного ножа, чтобы разрезать рукав сюртука. Впрочем, нож нашелся в кармане у Боголюбова, а на бинты я с помощью всё того же ножа распустил найденные в комоде льняные простыни.