… Встретив Столыпина с Герасимовым в Царском, Дедюлин попросил обождать: «Государь заканчивает срочную работу» (в городки играет, что ль, подумал Герасимов. Или Жюля Верна в очередной раз перечитывает? ).

— А вас, Александр Васильевич, — дворцовый комендант оборотился к Герасимову, — моя супруга приглашает на чай.

Разводит, понял генерал; что-то случится. Неужели возвращаться буду просто со Столыпиным, а не с премьером?! Ах, зря я не сказал ему открыто, чтоб на колени падал, молил, здесь слезу любят, унижение сильного угодно тутошним нравам; снова струсил, побоялся вовремя ему открыться, теперь поздно…

… Жена Дедюлина, угостив чаем, поддалась журчанию речи Герасимова, размякла, начала говорить о здешних новостях и бухнула:

— А вчера, знаете ли, у нас в церкви, после молебна, ее величество так расчувствовалась, что даже руку поцеловала старцу.

Сердце упало: боже мой, да неужели Распутин?! Но ведь о его исчезновении из Сибири никто не сообщал! Заговор! Зреет заговор! Кто же вывез этого мерзавца в столицу?! Кто повелел охране в Иркутске и Тоболии молчать?! А вдруг это кто другой, не Распутин?!

— Ее величество обладает истинно народным сердцем, — согласно кивнул Герасимов, продолжая игру. — А служил-то кто? Не Григорий же Ефимович?

— Нет, нет, конечно, не он! У него же нет сана! Разве евреи допустят, чтобы человек из народа мог получить должное образование?! Но он так добр к августейшей семье, они без него жить не могут… Наследник постоянно интересуется, где «Ефимыч», такой душенька, такое солнышко у нас…

— Все-таки действительно старец обладает чарами, — Герасимов подыграл еще раз и по реакции женщины понял, что попал в точку.

— Ах, милый Александр Васильевич, вы даже не представляете себе его магическую силу! Казалось бы, я простая женщина, да? Стоило мне пожаловаться государыне на постоянные зубные боли, как она тут же: «Миленькая, надо попросить старца, он вам не откажет». И действительно, зовут меня к Аннушке Вырубовой на чашку чая, Григорий Ефимович, как обычно, там; возложил на мою голову руку, уперся глазами мне в зрачки, приблизил свое крестьянское, до слез простое лицо вплотную ко мне и затрясся, будто с ним случился припадок лихорадки. Так было несколько минут; я ощутила расслабленность, мне было сладостно и жутко смотреть в его огневые глаза, от них шла тяжелая, пьяная сила…

Герасимов не отводил глаз от лица женщины, оно сейчас было каким-то помертвевшим; только потом понял — такое бывает после того, как настал самый сладостный момент любви.

Боже ты мой, подумал Герасимов, а не берет ли он их всех тут своей мужичьей силой?! Если уж государыня ему руку целует при всей псарне, если Вырубова возле него будто собачонка, приваженная куском окорока, коли и эта лицом растекается, тогда уж ничего не поделаешь, тогда Распутин всех захомутал, — с бабами никто не справится, если они почувствовали сладость, это поверх них, это — навсегда… Вот откуда здесь ко мне такая неприязнь, понял он наконец, вот откуда ноги растут: Распутин знает, как я на него вел охоту, когда он дох во дворце великого князя! Господи, как же об этом Петра Аркадьевича-то упредить?! Он ведь ни о чем не догадывается! Ну и дела, ну и держава! Не зря Курлов о Распутине только в превосходных тонах выражался! Не он и его сюда и транспортировал?! Все прошляпили, все упустили!

Когда Дедюлин распахнул перед Столыпиным двери царского кабинета, тот удивленно оглянулся: никого не было, пусто; Дедюлин мистически исчез.