К обычным часам повседневной конторской рутины мне теперь пришлось добавить еще и сверхурочные часы непрерывных ночных бдений, когда приходилось отвечать по телефону на сыплющиеся со всех сторон вопросы прессы. Журналистов стало больше, работы прибавилось, но была у этого наплыва и своя положительная сторона, поскольку среди прочих начали приезжать старые друзья, и многих из них я не видел уже сто лет; за моим обеденным столом едва ли не каждый день оказывались один-два человека, о которых приятно вспомнить: Ральф Иззард, неизменно деликатный и весьма светский человек, Стивен Барбер, шумливый, но при этом серьезный, Ричард Уильямс, чей заразительный смех и острый язык заставляли время течь незаметно. И юный Ричард Ламли, который приехал на выходные, а остался на пол года, деля со мной кров и все, что к этому прилагалось; внезапные нашествия друзей и посетителей, телефонные звонки, ночные тревоги и благословенный дружеский смех (Шан Седжвик как-то вваливался к нам, хохоча во все горло и неся под мышкой живую индейку). Благодаря кризису мне удалось свидеться с теми, кого, при более спокойной ситуации, я не встретил бы еще долгие годы.
Миры, в которых я теперь обитал, были похожи на огромные льдины, медленно дрейфующие в Гольфстриме постепенно удаляющиеся друг от друга; мир Дома правительства или особняка колониального секретаря — мир китайских фонариков, подсвечивающих ухоженные клумбы под огромными каменными статуями льва и единорога; мир, где ухоженные мужчины и женщины под медленную музыку причащались рационально организованных радостей, дарованных их жизнью: они прохаживались по свежей, словно только что выстиранной, траве, совсем как в Англии, вне пространства и времени. Затем — мир повседневных служебных обязанностей, с обычными чиновничьими заботами и тревогами. И, наконец, деревня, выстроенная вокруг аббатства, словно вокруг эха от строк Вергилия: здесь урезанного настоящего хватало с лихвой, а до будущего и вовсе никому дела не было. Раз или два мне показалось, что в отношении соседей ко мне проскальзывает какой-то едва заметный холодок, возможно, свидетельствующий об общем изменении тональности нашего общения; но я ошибался. К чужакам они теперь относились не хуже, а даже лучше, чем прежде. За всем этим теперь стояло нечто другое — как ноющая боль от раны, которую они постоянно несли в себе, и которая тяготила их. Если общая ситуация и вызывала у них какой-то отклик, то это проскальзывало разве что в укоризненных взглядах стариков. Они перестали по-молодецки вскидываться мне навстречу со своим неизменным "привет, англичанин", но от слова "сосед" так и не отказались, хотя теперь оно звучало несколько тяжелее, с оттенком горечи. В подобных вопросах трудно как следует разобраться.
Ощущение кризиса нарастало и нарастало, но тут пришла обнадеживающая новость из Лондона — о созыве трехсторонних переговоров для изучения "политических и военных вопросов, влияющих на ситуацию в восточной части Средиземноморья": впервые появилась возможность предложить киприотам если и не выход из положения, то хоть какую-то спасительную отдушину. Будучи настроен, как обычно, на оптимистический лад, я увидел в этом долгожданное решение, способное пресечь смертельно опасное развитие событий на острове. (К сожалению, передышка оказалась весьма недолгой). К этому времени мы, конечно же, уже успели привыкнуть к еженощной пытке разрывами гранат и к беглому огню телефонных звонков; тем не менее, новость была хорошая, и стало казаться, что после затянувшегося ожидания события начинают принимать благоприятный для нас оборот.
Точечные удары боевиков, конечно же, не прекратились; греков нельзя просто повернуть и закрыть, как водопроводный кран. В мае губернатор чудом избежал смерти, когда взорвалась бомба с часовым механизмом — спасли его буквально несколько лишних секунд, потому что бомба, заложенная в кинотеатре, должна была сработать во время благотворительного концерта, но сдетонировала тогда, когда зал уже опустел, хотя в фойе было еще полным-полно народу. |