Кажется, я не писал Вам о своем последнем разговоре с Удомо. Я был тогда слишком потрясен, слишком ненавидел его. Теперь я могу думать о том, что произошло, без надрыва. Помню, как он издевался надо мной, поняв, что я не останусь, несмотря на все его уговоры. Назвал меня „блюстителем нравственности“ и зло высмеял мой слюнявый патриотизм. Мне кажется, что только он и Мхенди понимали до конца, какой ценой достается прогресс. И из всех нас он один готов был платить сполна. Том не смог примириться с африканской действительностью. Он вернулся в Англию сломленным и несчастным. И умер, не прожив здесь и месяца. Но мне кажется, что самым никчемным, самым слабым оказался я. Я предал всех и вся — Вас, Лоис, Мхенди, Африку, У долго, свое искусство. Он сказал мне во время последнего разговора, что Мхенди не захотел бы, чтобы я оплакивал его. Наверно, он был прав. Он хотел сказать этим, что я, несмотря на все мое прекраснодушие, никудышний человек. Не будет ли это попыткой оправдать себя, если я скажу — хотя теперь уже ничего не воротишь, — что художник должен оставаться художником, что, взявшись не за свое дело, он его все равно погубит? Не знаю.

Но я собирался писать о нем, а не о себе. Из газет Вы узнаете, что его тело было найдено изрубленным на куски. Я не думаю, что те, кто сделал это, будут когда-нибудь обнаружены. Завеса молчания опустится над убийством Удомо, а уж я-то знаю, как непроницаема она может быть, когда дело касается законов племени. Но истинные его убийцы, — даже если и не их руки в его крови, — это, без сомнения, наш веселый друг Эдибхой и страшная женщина по имени Селина — истая дочь племени, которая в мою бытность там держала в своих руках всю партию.

Вы, конечно, догадываетесь, почему его убили. Они хотели вернуться назад, к славным временам племенного строя. Вы ведь знаете, что всюду есть люди — не только черные, но и белые, — которых весьма прельщает племенной строй. Помимо всего прочего, он колоритен, не грозит переменами и дает человеку отдушину для всякого рода эмоций. Все это не входит в число благ, которые предлагает нам унылая, неоново-хромированная цивилизация, расцветшая на массовом производстве. Вы, конечно, знаете, что сейчас многие— особенно белые — утверждают, будто причина всех бед Африки кроется в слишком поспешном отходе от племенного уклада. Так утверждать могут лишь недалекие люди, не понимающие самой сущности этого уклада. Удомо понимал. Он боролся против него, сначала исподволь, тайно, потом — о чем свидетельствуют недавние отчеты о положении дел в Панафрике — все более смело, все более открыто. Вот почему его нужно было изрубить на куски, как того требуют законы племени. Но они опоздали. Нм не отвести назад стрелку на часах истории.

Теперь я думаю о нем не иначе как с восторгом и уважением, дорогая моя. Да, было в нем что-то страшное, грозное. Но, быть может, это и была та самая сила, которая преобразовывает мир, созидает новое? То, что сделано им, не уничтожишь. Своими делами он воздвиг себе памятник, В них — его оправдание, если только он нуждается в оправдании.

Ну, а как насчет нас — насчет Вас и меня, Лоис, дорогая? Вот уже час, как я лежу тут и размышляю. По-моему, ни Вы, ни он так и не поняли, какое значение имели в его жизни те месяцы, когда вы были вместе. Может быть, к концу жизни он стал понимать это. Я помню некоторые его слова.

Не могу объяснить Вам, почему у меня появилось вдруг желание защитить его память. Но желание это очень сильно.

Ну, а Вы и я — были ли мы правы, упорствуя в своих этических воззрениях? Можно ли предать любовь и дружбу, богов, которым поклоняешься, и остаться хорошим человеком? Я полагаю, Вы по-прежнему ответите отрицательно. Ну а как же тогда понять Удомо? Я знаю все зло, которое он причинил Вам и Мхенди.