— Надо было тебя давно в тюрьму посадить. Тогда никто не пропал бы, — сказал Маринич. И с еще большей ненавистью повторил: — Пьяница! Вор!

— Н-ну… Ты! — В голосе Петра Никанорыча прорвался хриплый и злой басок. — С тобой я не пил! И не воровал тоже.

— Это ты вытащил деньги у Лики! Ты! Я все знаю! Где они? Отдай сейчас же!

Он с такой стремительной настойчивостью бросал в лицо Петру Никанорычу эти слова, что тот, лязгнув испуганно челюстью, вдруг застыл, озадаченный.

— Взял… Ну взял… — наконец проговорил он, выходя из окаменения. — Тебе какое дело? Моя дочь! Об отце родном кто — она должна заботиться. Инвалид второй группы… Пенсионер… А она — рубля не допросишься…

Александр вскочил, обежал вокруг стола, рванул Петра Никанорыча за плечи:

— Отдай! Добром отдай! Сейчас же, говорю тебе! Ворюга!

Он тряс его грубо, безжалостно. Бутылки на столе звенели, подпрыгивали. Ах, как он опоздал, как опоздал! Почему он не примчался сюда в ту же минуту, как только Лика заявила о недостаче в кассе? Да, конечно, тогда это было еще трудно предположить. Но после, немного после — ведь были же подозрения! А Лика все взяла на себя. Ей тяжело было обвинять отца.

Петр Никанорыч мычал беспомощно:

— Пусти… Нет ничего у меня, все израсходовал…

— Нет, ты отдашь мне, ты отдашь! Я тебя заставлю, — сквозь зубы выговаривал Александр, весь холодея от мысли, что, может быть, теперь и действительно у этого пьянчужки уже ничего не осталось. — Заставлю! Заставлю! Пятьсот сорок рублей ты выложишь как копеечку!

— Уйди! Какие пятьсот? — Петр Никанорыч вырвался из рук Александра, сидел, заслонясь локтем, выставленным вперед. — Уйди, говорят! Десятку я взял у нее.

— Ты выкрал у нее пятьсот сорок рублей! И ты вернешь сейчас же эти деньги! Или я тебя сведу в милицию. Тебя посадят в тюрьму.

— Ну, ну, не пугай, в милиции меня знают. — Глубокая убежденность звучала в его крепнущем голосе. — Там знают меня. Инвалид второй группы. Пенсионер. А взял я из сумочки только десятку одну. Я человек! Я отец! Почему она сама об отце не заботится? За десятку в тюрьму родного отца не посадят.

И Александр со всей отчетливостью понял по лицу, по глазам, по голосу Петра Никанорыча, что стащил он у дочери действительно только десятку, что и вправду не знает, о каких пятистах сорока рублях идет речь. Совершенно бесцельно тратить здесь время на разговоры.

Но теперь уже сам Петр Никанорыч вцепился накрепко в рукав его пиджака и не отпускал, требовал:

— Какие пятьсот? Нет, ты мне скажи: какие пятьсот?

С пьяной настойчивостью он заставил Маринича рассказать все. И Маринич не стал сопротивляться. Подумалось: а вдруг его рассказ подтолкнет, заставит Петра Никанорыча припомнить что-нибудь существенное? Ведь так или иначе, а деньги у Лики пропали скорее всего в тот именно день, когда она из банка заезжала домой. Может быть, в те часы находился здесь и еще кто-то, совсем посторонний?

Каждый думая о своем, они вели разговор бессвязный, непоследовательный и состоявший главным образом из взаимных вопросов.

Наконец до помутненного сознания Петра Никанорыча дошло все-таки самое основное: Лику обокрали. Она в тяжелом состоянии находится в больнице, но, если бы с нею и не случилось такой, самой страшной беды, все равно бы ее подстерегала другая — следствие, суд и непременное увольнение с работы, потому что пятьсот сорок рублей сумма не маленькая.