Мухалатову вдруг стало душно. Он потянул шпингалет, ударил кулаком в раму. Рама не раскрылась. Посыпались разбитые стекла.

— А, черт! — пробормотал Мухалатов. — Этого еще не хватало!

— Н-да, теперь мне ничего не остается, как все-таки взять плащ и уйти. Не ночевать же, как дураку, одному в этом доме! А если придется ночевать не одному — тут начнется…

Он взял с собой фонарик, надел плащ Василия Алексеевича, вышел из дома и закрыл дверь на ключ, спрятав его в условленном месте.

Через разбитое окно в комнату брызгали редкие, тяжелые капли дождя. На противоположной стороне улицы, в чьей-то даче, погас огонь, и сразу исчезло световое пятно позади стола Риммы. В полной темноте еще несколько секунд звучала спокойная мелодия «Медленного гавота».

А потом завод пружины вышел весь и диск патефона остановился.

Глава девятнадцатая

Без которой тоже никак нельзя

Ну вот, теперь снова вступаю в дело и я.

Прежде всего я должен признаться читателям: книгу эту я писал не только между экзаменами. Между экзаменами можно придумать разве одно лишь название повести. На эту книгу у меня ушло больше года. И привез я рукопись в Москву, как раз когда подоспела пора сдавать мне экзамены уже за второй курс.

В первой главе я погрешил, да, погрешил против истинной хронологии. И вообще кое-что изобразил не так, как было на самом деле, а так, как мне хотелось, чтобы было. Чтобы и Маша с Ленькой в те дни приехали, потому что с ними хотя и хлопотнее, но веселее. Чтобы и вся семья Стрельцовых жила спокойно и дружно, а Ленька ездил бы к ним ночевать и возил с собой подарочные коробки с зефиром, который так любит Римма. Чтобы Ленька по простоте своей душевной угостил козу лимонной кислотой, а после терзался угрызениями совести: не ядовита ли она? Чтобы, наконец, этот же самый Ленька с каким-то парнем на спор забрался в Оружейной палате в старинную екатерининскую колымагу, а охранник тут же извлек его, приговаривая: «В карете прошлого далеко не уедешь!» И пусть себе на Леньку составили бы протокол, а отдуваться за него, как и всегда, пришлось бы старшему брату. При таком положении дел о драме Стрельцовых следовало бы говорить словами поэта: «Что пройдет, то будет мило!»

С этой точки зрения первая глава повести недействительна, она отражает только мои, — верю, что и ваши, — желания.

В действительности было так, как написано у меня во всех остальных главах, кроме первой. К сожалению, нельзя даже сейчас повторить слова поэта: «Что пройдет, то будет мило», потому что полностью ничего пока еще не прошло.

От Риммы хотя и получено было второе письмо — только: жива, здорова, — но адреса ее по-прежнему родители не знают.

Василий Алексеевич после инфаркта выписался из больницы и назначен сменным цеховым инженером. «Похлопотала» Галина Викторовна. Ведь Стрельцов «тот, который…». Предложили было ему принять планово-экономический отдел и, значит, оказаться в прямом подчинении у Мухалатова. Василий Алексеевич, конечно, не согласился. И разве мог он согласиться?

Ну Мухалатов, что же Мухалатов?.. В том-то и дело, что он работает как раз на месте Стрельцова. Тоже похлопотала Галина Викторовна. Это естественно. Он знаменит. «Его» аккумуляторы пошли сейчас по всему белому свету. Бессмысленно сидеть по-прежнему в лаборатории, он прав, «второй» аккумулятор тем же самым собственным именем уже не назовешь. И нечего понапрасну ломать голову, тем более если новую идею подсказать некому. А вообще Мухалатов на очень хорошем счету. И я не оспариваю, Мухалатов — прекрасный инженер, хороший хозяйственник.