— Я часто думал, что лучше бы они дали ей умереть.

Хратен поднял голову. Голос Дилафа звучал тихо и размеренно, как будто тот разговаривал сам с собой. Тем не менее монах не спускал с него глаз.

— О чем ты? — нерешительно спросил Хратен.

— Если бы они только дали ей умереть… — Дилаф замолчал.

Он сидел на краю крыши, наблюдая за собирающимися в заливе кораблями, и его лицо окутала грустная задумчивость. Настроение артета всегда скакало из одной крайности в другую; никто не мог гореть долгие годы так рьяно и не нанести вреда своему разуму. Еще пара лет, и Дилаф окончательно лишится рассудка.

— Уже тогда мне было пятьдесят, — продолжал монах. — Я прожил на свете семьдесят лет, а до сих пор выгляжу не старше двадцати. Она считала меня самым красивым мужчиной в мире, хотя мне пришлось изуродовать себя, чтобы походить на арелонца.

Хратен хранил молчание. Он слышал рассказы о заклинаниях, при помощи которых дахорские монахи умели менять облик человека. Без сомнений, изменения проходили в страшных мучениях.

— Когда она заболела, я отвел ее в Элантрис, — бормотал Дилаф, прижав колени к груди. — Я знал, что совершаю богохульство, что обращаюсь к язычникам, но даже сорок лет в Дахоре не удержали меня, если существовала надежда, что элантрийцы сумеют ей помочь. Все говорили, что в Элантрисе, в отличие от Дахора, умеют лечить. И я отвел ее.

Монах больше не смотрел на Хратена, его взгляд заволокла дымка воспоминаний.

— Они заколдовали ее, — прошептал он. — Лекарь сказал, что ошибся в заклинании, но я знаю правду. Они узнали меня, и их обуяла ненависть. Иначе зачем им проклинать Селу? Ее кожа потемнела, волосы выпали, и она медленно умирала. По ночам она кричала, говорила, что боль поедает ее изнутри; в конце концов она бросилась с городской стены.

В голосе Дилафа звенела восторженная любовь к живущей в воспоминаниях женщине, приглушенная грустью.

— Я нашел ее у стены, все еще живую, несмотря на падение. И я сжег ее. Она так и не перестала кричать; я все еще слышу ее. Она будет кричать, пока я не сотру Элантрис с лица земли.

Они поднялись до уступа, за которым пряталось озеро, и Галладон опустил принца на землю. Тот так и остался лежать, прислонившись к камню; его голова свешивалась над пропастью, а невидящие глаза уставились на Каи. Галладон оперся на выступ рядом с потайной дверью, за которой лежал путь в Элантрис. Карата устало опустилась на камень рядом. Они немного передохнут, а потом найдут забвение.

Когда разложили достаточно топлива, солдаты начали собирать другую кучу, из тел. Они прочесывали город и подбирали убитых элантрийцев. Люкел наблюдал за растущей кучей и вдруг с содроганием осознал, что не все элантрийцы мертвы. Вернее сказать, большинство все еще живы.

Их покрывали раны настолько ужасные, что его мутило от одного вида, и все же руки и ноги подрагивали, а губы шевелились. «Правду говорят, — подумалось купцу, — что элантрийцы обладают живым разумом в мертвом теле».

Куча тел все росла. Там лежало около сотни элантрийцев — все, кого выслали в город за последние десять лет. Они не пытались сопротивляться, лишь смотрели в небо равнодушными глазами, пока солдаты сносили их на площадь. Вскоре гора тел выросла выше заготовленного кострища.

— Двадцать семь шагов, — прошептал вдруг Адиен и двинулся прочь от толпы дворян.

Люкел дернулся, чтобы ухватить брата, но не успел.

Солдат закричал на Адиена, чтобы тот возвращался на место, но подросток не послушался. От злости фьерденец рубанул по нему мечом, Адиен споткнулся, но продолжал идти.