|
Её подвенечная фата. Библия, которую Синьо заставлял читать каждый раз, когда начинал новое дело, два револьвера: один подарок Жоану от Теодоро дас Бараунас в день их свадьбы, другой — оружие незабвенного дяди Жуки, «самого галантного и обаятельного из завоевателей земли, прошедших по трупам, чтобы посадить деревья какао». Кто сказал это? Дона Ана хранит также вырезку из газеты. Какой-то юнец, которому вздумалось ворошить события тридцатилетней давности, написал заметку, в которой говорилось о Жуке в таких выражениях. Дона Ана прибавила вырезку к реликвиям, спрятанным в сундуке гордо храня тайну прошлого, которую знали теперь только слепые певцы, распевающие на ярмарках абесе о беспорядках времен борьбы за Секейро Гранде. Иногда ей случалось слышать на ярмарке в Итабуне или Пиранжи, как нищий гитарист, окруженный толпой любопытных, пел об удивительном прошлом её рода, нагоняя страх на людей, недавно прибывших в страну какао. Тогда в груди её спорили разные чувства: то хотелось ей подойти поближе, стоять и слушать, упиваясь рассказом о подвигах отца и дяди (в одном абесе говорилось и о ней самой), то хотелось бежать, скрыться как можно дальше от глаз людских, чтоб никто не видел, как она теперь бедна. Голос слепого певца, пронзительный, но как нельзя лучше подходящий к этой простой, безыскусственной песне, рассказывал всем вокруг о свирепой борьбе между Орасио и братьями Бадаро. Часто случалось, что кто-нибудь из слушателей узнавал её и украдкой указывал на неё другим:
— Вот та женщина — дона Ана Бадаро. Дочь Синьо… — Говорят, она стреляла не хуже мужчины… И тогда она бежала, потому что в груди её поднимался внезапный гнев на этих людей, заставляющих вставать из могилы её дорогих умерших, выставлявших их напоказ всем. Но это чувство длилось недолго. Всё же она находила какое-то удовлетворение в том, что имена отца и дяди, да и её самой, жили в устах слепых гитаристов и раздавались по дорогам какао, по дорогам, проходящим сквозь сертаны. Вот уже тридцать лет звучат эти имена, с тех самых пор, как негр Дамиан сошёл с ума и бродил по плантациям, бормоча пророчества Жеремиаса — чародея леса. Она никогда не говорила о тех временах. Зять-медик иногда наводил её на разговор о прошлом, он страшно увлекался героическими историями и упрашивал её рассказать поподробнее о событиях, свидетелем и участником которых была она сама. Но она внезапно хмурилась и отвечала каким-то жестким голосом: — Это дело прошлое, мальчик мой, люди эти давно умерли, грешно их тревожить… Зато Жоан Магальяэс рассказывал зятю многое, сильно преувеличивая, выдумывая там, где чего-нибудь не знал, придавая всем этим историям привкус анекдотов, рассказываемых за игорным столом, и во всех эпизодах главным героем оказывался он сам, хотя на деле вступил в борьбу только потому, что другого выхода у него не оставалось. Но не проходит дня, чтоб дона Ана не вспоминала о тех временах. Эти воспоминания вливают в неё новые силы; когда она предается им, будущее предстает перед ней в более радужном свете. И хотя она и не любит говорить о прошлом, но именно она, дона Ана, свято оберегает традиции этого прошлого, хранит в своей памяти живую историю семьи Бадаро, мешает этой истории стереться под тяжестью новой жизни, нового времени. Если бы не она, Жоан Магальяэс наверняка занял бы денег у самого Орасио, смертельного врага, победившего их в борьбе, предавшего огню их имение, разорившего их плантации, подославшего наёмных убийц, чтоб уничтожить Жуку и стольких других людей, верных семье Бадаро. Да, это она тогда вмешалась в дела Жоана Магальяэса, и капитан долго потом ворчал на эту её глупую гордость, гордость нищей. Но это была не только гордость, капитан не понял. Просто дона Ана не хотела, чтобы умерло всё то старое, чем жила её семья тридцать лет назад, и считала, что враги есть враги. Она очень огорчилась, когда Антонио Витор помирился с Фирмо, хотя оба они играли второстепенную роль в прежних событиях. |
