— Что он написал?

— Не имею представления. — Как он выглядит?

— Без понятия.

— Ага. Тогда вы ему прямо на пятки наступаете! — снова хохотнул Гарфеншток.

Я вспомнил предостережение эйдеита, но потом все же достал письмо.

— У меня есть один его текст.

— Вот это хорошо. Почти что визитная карточка. Можно мне посмотреть?

Лишь немного помедлив, я протянул ему рукопись. Гарфеншток начал читать. Я незаметно подался вперед, чтобы наблюдать за ним. Он читал без тени эмоций, бормоча что-то себе под нос, быстро, безрадостно, с опущенными уголками рта — как делаетэто большинство тех, кому приходится много читать по работе. Я искал в его физиономии хоть какой-то признак озадаченности или воодушевления, но ничего подобного не нашел. Посреди рукописи он прервался и недоуменно поднял взгляд.

— Ну и? — спросил он. — Почему вы его ищете? — Разве это не ясно?

Гарфеншток снова опустил глаза на рукопись. — Нет. От меня что-то ускользнуло?

— Разве вам не кажется, что текст крайне необычный?

— В каком смысле необычный?

— Необычно хороший.

— Вот этот? Нет. — Он отдал мне листки назад. Я потерял дар речи.

— Открою вам один секрет. — Гарфеншток украдкой огляделся по сторонам и понизил голос, будто собирался доверить мне постыдную тайну. — Возможно, этот текст действительно необычайно хорош. А, возможно, это величайшая халтура, какая когда-либо была написана. Если и существует кто-то, кто никак не способен судить, то это я. Я не отличу хорошую прозу от хорошего торта. Мне нет дела, сколько замечательных произведений мне попадало в руки, а я этого не заметил. Хотите знать, что меня по-настоящему интересует?

— Да, — вежливо солгал я.

— Кирпичи.

—  Кирпичи?

— Кирпичи и строительный раствор. Я люблю класть стены. Каждый вечер я иду в сад и возвожу стену из кирпичей. Так я отдыхаю. На утро снова разламываю. Вечером опять строю. Мне нравится влажный запах строительного раствора. Боль в мышцах, которая возникает после работы. Свежий воздух, двигательная активность. Я чудесно от этого устаю и хорошо сплю ночью.

Я кивнул.

— Распознавать хорошие или плохие произведения в моей профессии не главное. Действительно хорошие вещи редко получают признание сразу после написания. Лучшие писатели умирают бедными. Плохие зарабатывают деньги. Так всегда было. Какое мне, литагенту, дело до поэтического гения, если его откроют только в следующем столетии? Меня ведь тоже не будет в живых. Мне нужны как раз бездари.

— Спасибо за откровенность.

Гарфеншток поглядел на меня озабоченно.

— Теперь я был чересчур честным, да? — Он вздохнул. — Со мной всегда так: что на уме, то и на языке. Мое слабое место. Кое-кто очень плохо переносит правду.

— Я взял себе за правило, не давать правде испортить мне удовольствие от работы, — ответил я. — Я знаю, что писательский труд тяжел и только в редких случаях воздается по заслугам.

— Хорошая позиция. Держитесь ее и избавите себя от горьких слез. Знаете, я умею обходиться с людьми. Это мой капитал. Я умею договариваться как с впечатлительным писателями, так и с черствыми издателями. Я — как смазка: меня почти не замечают, но я повсюду, и без меня вообще ничто не работает. Никто не считает меня важным, некоторые даже презирают, в том числе пара-тройка моих лучших клиентов! Но без меня не стучали бы печатные станки. Я — как смазка в механизме, — повторил он.

Отпив большой глоток кофе, литературный агент отер губы.