Мимо, качая головами, шли прохожие, а я, восторгаясь, танцевал с письмом по Драконгору, ни на кого не обращая внимания. Значки на бумаге — вот что привело меня в такой бурный восторг. Кто бы ни написал эти строки, он вознес нашу профессию до высот, мне до сих пор неведомых. Я задыхался от смирения. И вот другой абзац, задающий совсем иной тон, — ясный и чистый, как у стеклянного колокольчика. Слова превратились вдруг в алмазы, фразы — в диадемы. Здесь меня ждали мысли дистиллированные под высоким духовным давлением, фразы, рассчитанные с научной точностью, отшлифованные и отполированные, составленные в драгоценные кристаллы, подобные строгим и уникальным рисункам снежинок. Я поежился, таким холодом веяло от этих фраз, но это был не земной холод льда, а возвышенный, великий и вечный холод космоса. Это было мышление и литературное творчество в их чистейшем виде — никогда прежде я не читал ничего столь безупречного.

Одну-единственную фразу из этого текста я процитирую, а именно ту, которой он заканчивается. Это была как раз та высвобождающая фраза, которая, наконец, осенила мучимого страхом чистого листа автора, и он смог начать работу. С тех пор я использую ее всякий раз, когда меня самого охватывает страх перед пустым листом. Она никогда не подводит, и воздействие ее всегда одинаково: узел распадается, и на белую бумагу потоком льются слова. Она работает как заклинание, и иногда мне думается, что это действительно так. Даже если она не родилась из заклятия какого-нибудь волшебника, то, по меньшей мере, это самая гениальная фраза, какую когда-либо выдумали писатели. Она гласит: «Здесь начинается рассказ».

Я опустил лапу с письмом, колени у меня подкосились, и я без сил рухнул на мостовую… да, что там, давайте держаться правды, друзья, — я растянулся во весь рост. Исступление прошло, упоение растворилось в безутешности. Пугающий холод распространился по моим членам, меня сковал ужас. Случилось то, что предрек Данцелот: текст меня раздавил. Мне хотелось умереть. Как вообще я посмел стать писателем? Какое отношение имеет моя любительская пачкотня к тому волшебному искусству, с которым я только что столкнулся? Как могу я надеяться вознестись на те же высоты — без крыльев истинного вдохновения, которыми обладал автор письма? Я снова заплакал, и на сей раз это были горькие слезы отчаяния.

Случайным прохожим приходилось переступать через меня, самые чуткие озабоченно спрашивали о моем самочувствии. Яими пренебрег. Часами я лежал, словно парализованный, на мостовой, пока не наступила ночь и надо мной не замерцали звезды. Где-то там, вверху, был Данцелот. Мой крестный в литературе улыбался мне с высоты.

— Данцелот! — крикнул я звездам. — Где ты? Забери меня к себе в мир мертвых!

— Заткни наконец пасть и иди домой, дуралей! — возмущенно откликнулись из какого-то окна.

Два вызванных ночных стражника, которые, вероятно, сочли меня пьяным поэтом в творческом кризисе (что было недалеко от истины), подхватили меня под мышки и повели домой, утешая избитыми банальностями: «Вотувидишь, обойдется!», «Время все лечит!» Дома я рухнул в кровать, словно сраженный камнем из катапульты. Лишь глубокой ночью я заметил, что все еще держу в лапе бутерброд с джемом, к тому времени превратившийся в грязное месиво.

На следующее утро я оставил Драконгор. Всю ночь я обдумывал способы, как справиться с творческим кризисом (броситься с самой высокой башни Драконгора, искать спасение в алкоголе, сменить карьеру писателя на карьеру отшельника, выращивать синекочанную капусту в огороде Данцелота), а после решил последовать совету крестного и отправиться в длительное путешествие. Написав утешительное письмо в форме сонета родителям и друзьям, я собрал мои сбережения и упаковал в дорожную суму две банки джема Данцелота, каравай хлеба и бутыль с водой.