Женщина отказывалась от удобств лагеря. Не подходила к костру, не брала миску с кипячёной водой. Оставшись на ночь, лежала на земле – от гамака, смеясь, отмахивалась. Изредка в ливень вставала под тент, кажется, больше радуясь его необычному устройству, чем возможности укрыться от непогоды. Индейцы привыкли к туземке. Начали подшучивать над ней. Сакеят, забавляясь, хватала её за высохшую грудь, затем, смеясь ещё громче, брала руку туземки и через ткань прикладывала к своей груди. Прочие агуаруна с улыбкой наблюдали за подобными сценами, да и сама туземка казалась довольной. Даже Дима свыкся с её скромным нарядом, состоявшим из одного лишь пояса, и больше не избегал на неё смотреть. А потом, вернувшись в лагерь после очередной отлучки, туземка начала говорить.

Говорила размахивая руками, переходя от одного человека к другому. Некоторые кандоши и Хоан Ортис из метисов отчасти понимали её слова, смогли разобрать, что женщина просит всех повернуть домой. Её призывы веселили индейцев Скоробогатова, но чем громче и напористее становилась туземка, тем меньше в их ответах было шутливости. Наконец то, как она хватала людей за руки, с каким отчаянием принимаясь тащить и толкать их в обратном направлении, стало настораживать.

Сальников называл туземку старой ведьмой, жалел, что не может прогнать её из лагеря. Однажды пригрозил ей палкой, заметив возле своего гамака. Зои подозревала, что Скоробогатов её боится. Ни разу не подпустил к себе. Впрочем, индианка и не пыталась прорваться к Аркадию Ивановичу. Лишь изредка замирала, уставившись на его палатку.

Сейчас туземки поблизости не было. Зои нарочно высматривала её. Наверное, старуха ушла охотиться. Зои принялась на ходу обмазывать голову репеллентом. Последняя баночка. Толку от него мало. Сколько ни мажь, репеллент быстро сходит с потом и дождевой влагой. От москитов было не спрятаться. Они сопровождали экспедицию чумным облаком. На вечерних стоянках выстилали испод тента чёрной копотью подвижных тел, набивались в уши и глаза. Как ни прикрывай ложку с разваренной фасолью и кусочками пресной оленины, москиты успевали её облепить – выковыривать их было бессмысленным занятием, приходилось есть не обращая внимания на то, как они копошатся во влажной гущине.

Укладываясь спать, Зои, Аня и Екатерина Васильевна по двадцать минут жгли в палатке дымокур; изводили кровососущую нечисть и вылавливали по углам чешуйчатых насекомых. Всех извести не могли, да и палатка местами прохудилась, так что в гамаки ложились одетые, тщательно закутав голые ступни и положив на лицо сложенную в несколько раз марлевую повязку. Если повязка была слишком тонкой и расползалась, москиты умудрялись протиснуть сквозь неё хоботок и, сменяя один другого, поочерёдно впивались в кожу.

Тем, кому мест в палатках не хватило, а таких было большинство, приходилось хуже. Они должны были мириться с гнилостным запахом тряпья, которое подсовывали под спину и которым на ночь оборачивали руки, ноги, голову. Словно обложенные падалью, задыхались, но терпели, потому что, открыв щёлку для дыхания, рисковали проснуться от боли в изъязвлённых и опухших губах. Аня предлагала Диме переселиться к ним, в палатке хватило бы места для четвёртого гамака, а в пришивные палаточные рукава без затруднений протиснулись бы ещё два крепёжных троса. Дима отказался.

– Хочешь сказать, я не справляюсь? Прекрасно! Хочешь, чтобы надо мной смеялись, да? Спрятался от комаров под юбкой сестры? Чудесно!

Зои, вспомнив, с какой злостью Дима отчитывал сестру, улыбнулась. Он, конечно, страдал, однако его поведение было бесконечно детским и по-своему милым. Дима отчаянно хотел повзрослеть и злился, что не было подходящей возможности. Ну, из экспедиции он явно вернётся другим человеком.