Миссис Рубинстайн давным-давно поняла, что письмо ее не годно к употреблению, но, во всяком случае, продолжила его. Возможно, начало письма еще пригодится.

«Только теперь я знаю, какие совершила ошибки и что оставила несделанным. Но не думай, что я раскаиваюсь или сожалею об этом. Моя уверенность в себе не уничтожена, а лишь расширена моей вновь возникшей настороженностью и чуткостью. Ныне смогла бы я…»

— Милая Ребекка, — обратилась к ней Ханна Хиггинс, — уж не сидишь ли ты случайно на моем вязанье?

— Нет, не сижу, — ответила миссис Рубинстайн.

Она рассерженно перечитала написанное и вычеркнула «Но порой я оказываюсь в плену…» Затем закурила сигарету и продолжала писать: «Рисунки детей всегда получать приятно. Обогащенные красками произведения Ширли висят над…» Нет! Не так! «… получать приятно»… «Думаю, вы Пасху отпраздновали наилучшим образом. Здесь снова в чести развлечения христиан, например, экскурсии в Силвер-Спринг. Это место, по-видимому, сохранило ту же самую красоту, что окружала индейцев до того, как их искоренили, если еще не испорчено ресторанами, „Змеиной фермой“ и восковой фигурой „Жизнь Иисуса“.

Весенний бал, как обычно, был патетическим мероприятием. И некий шлемозл, растяпа, чья огромность…»

Нет! Не так! Ей вовсе не хочется рассказывать что-либо об этом бале.

«Ведь это просто ужасно, — подумала миссис Рубинстайн. — Будто школьное сочинение на заданную тему, словно домашнее задание номер пятнадцать… Экскурсия. Мой первый бал! Хо-о-ха! Мой последний бал! Бедный Абраша! Неужели мы и вправду должны заниматься всем этим?»

«Надеюсь, что Либанонна…» И тут она позабыла, что натворила Либанонна, забыла начисто. Продолжать письмо было уже невозможно. Ничто не могло ее так опечалить и привести в раздражение, как ею забытые факты, забытые имена, слова… Совершенно невозможно было на чем-то сконцентрироваться, пока мозг не восстановит утраченное.

— Не понимаю, — сказала Ханна Хиггинс. — Господи! Куда я могла засунуть свое вязанье?

— А где ты видела его в последний раз? — спросила Пибоди.

«Либанонна, чем она занималась? Что было столь важным? Сколько ей лет, по-прежнему ли она красива? Или, быть может, Ширли красива? Кто сможет назвать все, что потеряно или перепутано, что ускользает, когда затемняется поток сознания, больше нет желания что-либо сообщать… Да и вообще… Ширли, или Либанонна, или Шуреле — эти чада воскресшие, — я ведь все равно никогда не увижу этих маловажных девиц с их длиннющими носиками…»

— Миссис Рубинстайн, — прервала ее размышления мисс Фрей. — Я вижу, что вы все-таки сидите на вязанье Ханны. Оно высовывается сзади…

Миссис Рубинстайн встала. Одна из спиц согнулась под ее тяжестью.

— Как хорошо, — сказала Ханна Хиггинс и рассмеялась. — Как хорошо, что спица тебя не уколола. Хорошенькая была бы история!

Миссис Рубинстайн снова села, закрыв глаза. Она продолжала думать об Абраше. «Он был слишком жирным уже на самой первой фотографии, той, где снят на белой меховой полости… Нет! Я все перепишу заново. Начало было вообще неинтересным. Эти слова о зале ожидания и о том, что он не почитает письменное слово, — просто глупость! Я все переделаю завтра».

20

Вечером накануне великой экскурсии в Силвер-Спринг красный мотоцикл Джо был припаркован возле веранды; никогда раньше он не ставил его перед «Батлер армс».