Барьерист, одетый во все черное, приземлился на тротуар, не сбавляя шага, и только наддал ходу. Держа в руке мачете, чей мокрый клинок сверкал в свете его налобного фонаря, он бежал во весь дух, тяжело дыша, и голос в голове Итана бесстрастно проговорил с гробовой невозмутимостью сенатора, беспардонно затягивающего время принятия закона чтением телефонного справочника в три часа ночи:

Глава 10

Это чердачное окно – самое высокое в доме.

Каплевидное, под свесом крыши, защищающим стекло от дождя.

Уже поздно, темно, и шелест дождя по жестяной кровле над головой в любую другую ночь казался бы умиротворяющим.

Покойным.

Навевающим сон.

Ее телефон не зазвонил вместе с другими, и за это она чувствовала благодарность.

Она молилась, чтобы от нее не ждали участия в этом, и это подтверждение – иллюзорное утешение посреди этого кошмара.

С высоты своего наблюдательного пункта на третьем этаже она видит фонари, вспыхивающие по всей долине, будто огни большого города, пробуждающегося к жизни. Сотни. Самые далекие – не более чем искорки света под проливным дождем. Другие достаточно близки, чтобы виднелись отдельные конусы света, пробивающиеся сквозь туман, начинающий скапливаться в переулках и низинах.

И когда он появляется перед взором, сердце у нее замирает.

Обнаженный.

Бледный.

Бегущий, словно призрак, посреди улицы, преследуемый троицей одетых в черное мужчин с мачете.

Она знала, что дело идет к этому, думала, что подготовилась к этому, насколько могла, но увидев его во плоти – его страх, его панику, его отчаяние, – была вынуждена прикусить губу, чтобы не окликнуть его.

Итан скрывается из виду, устремившись к зданиям, выстроившимся вдоль Главной улицы, и осознание прошивает ее, как заряд картечи сразу из двух стволов в грудь: она видит его в последний раз, потому что не пойдет в дом на Первой авеню, чтобы лицезреть то, что от него останется, увидеть, как изувечили ее мужа, отца ее сына.

Все больше людей наводняют улицы, целыми толпами поголовно мчась по направлению к Главной.

Несмотря на унылую погоду, царит карнавальная атмосфера, все чаще и чаще попадаются на глаза костюмы – несомненно, приготовленные заранее.

Хотя никто никогда не заговаривает о красном дне, она знает, что некоторые вожделеют по звонкам телефонов.

Ради возможности сорваться с цепи в самые глухие часы ночи.

Пустить кровь.

В прошлый раз они с Беном присоединились к шабашу – будто у них был выбор – и хотя и не проникли в око бури, на деле забившей Билла Эванса до смерти, периферия их все-таки захватила.

Она собственными ушами слышала его вопли и мольбы посреди маниакального гогота и глумления толпы.

После весь город гулял на Главной улице до рассвета – алкоголь лился рекой, фейерверки взрывались, все плясали, пели, пировали – и хотя она не могла сдержать омерзения перед всем этим, дух бесспорного единства витал над толпой, напоив сам воздух, будто электричество.

Все обнимались.

Ликовали.

Ночь человечности со всеми ее пороками, радостью и безумием.

Празднество в аду.

За ее пять лет в Заплутавших Соснах было всего четыре красных дня.

Сегодня будет пятый.

Тереза утирает лицо и отворачивается от окна.

Тихонько пробирается по скрипучим доскам пустого чердака, осторожно выбирая, куда ступить. Если она разбудит Бена и он увидит, что красный день в разгаре, то захочет выйти на улицу, присоединиться.

Она спускается по раздвижной чердачной лестнице, складывает ее и вместе с люком убирает обратно в потолок.

Так странно стоять на втором этаже этого тихого дома, учитывая, что происходит снаружи.

Пройдя по коридору, останавливается у открытой двери комнаты Бенджамина.

Он спит.

Двенадцать лет, и с каждым днем все больше и больше походит на отца.