|
.. Сейчас, стоя среди военных на площади, товарищ Сталин время от времени поднимал руку, как бывало в часы первомайских парадов и демонстраций. Ободряющим жестом он напутствовал бредущих в укрытие граждан, которых так и не смог уберечь от налетов. Улыбка Сталина была тоже немного растерянной, грустноватой, иронической, но все-таки — ободрительной, обнадеживающей. Рональду еще никогда не приходилось видеть Сталина в такой близости к уличной толпе. Ведь даже столичные журналисты, всюду поспевающие первыми и давно примелькавшиеся охранникам, обычно не подпускались к вождю на столь короткую дистанцию. Исключения бывали крайне редко — например, при встрече в московском аэропорту группы спасенных челюскинцев или при возвращении в Москву громовского экипажа из Америки. То были трудно объяснимые исключения из общего правила, когда газетчикам позволили стать так близко, что Рональд мог бы коснуться рукава Сталина и ясно разглядел оспины на его лбу и щеках. Возможно, что оба эти случая были следствием простого недосмотра товарища Паукера, начальника оперода ОГПУ.
А тут, сейчас, Сталин, нисколько не жертвуя своим величием, с присущей ему. неторопливостью движений, показывал жестами, улыбкой и тихой речью с окружающими, что он, как и подобает божеству, знает все нужды и чаяния граждан, ибо ничто человеческое ему не чуждо, и возник он здесь, на площади, чтобы порадоваться спокойствию, преданности своего верноподданного народа... Вечером Рональд покидал Москву, с назначением пока в город Рыбинск, где формировалась его воинская часть. Сцена на Лубянской площади его тронула, особенно ободряющая, сочувственная сталинская улыбка... Перед тем, как запереть квартиру и отдать ключ дворнику, он присел к столу и написал от всей души сердечное письмо товарищу Сталину, со словами признательности за все, достигнутое Советским Союзом под сталинским управлением, в особенности же за длительный, многолетний мир, теперь так коварно нарушенный германским фюрером... Стараясь хорошенько вобрать в память все убранство своего дома, он последний раз обводил пристальным, запоминающим взором полки книг, японские драпировки, фарфор и любимую Катину ветку цветущей вишни из спектакля «47 ронинов» — эту бутафорскую вишневую ветку подарил ей режиссер и глава труппы «Кабуки», сенсей Итикава Садандзи... Через час он уже ехал в поезде, поначалу до Ярославля, мимо затемненных пригородов с притихшими, нахмуренными домиками и слепыми окнами, оклеенными крест-накрест плотными бумажными полосками.
* * *
Попутчиком был морячок, тоже спешивший куда-то на Север, в свою часть. Ночью они вышли на станции Всполье близ Леонтьевского кладбища — Рональд помнил эти названия со времен Гражданской войны: ведь ему пришлось видеть тогда сгоревший, полуразрушенный Ярославль сразу после подавления перхуровского восстания. Оказалось: пассажирский на Рыбинск будет лишь после полудня. Впереди целая ночь и утро. — Может, водой доберемся? Пошли-ка в город! Переулок сразу привел их к небольшой церкви Владимирской Богоматери. Как вершина темной лесной ели, уходил к небу, терялся в сумраке красный шатер ее колокольни, давно онемевшей, лишенной медногласных своих звонов. Рональда осенило: 21 июля 1918-го священнослужитель именно этого Владимирского храма на Всполье был расстрелян здесь, у кирпичной стены своей церкви якобы за вооруженное сопротивление красноармейцам, атаковавшим Всполье. Впоследствии много раз писалось о том, будто митрополит Агафангел благословил пастырей с оружием в руках сражаться с осквернителями храмов, за что и сам был приговорен к смертной казни. Поделиться ли с морячком этими воспоминаниями? Пожалуй, не стоит... За церковью вскоре свернули на шоссе, зашагали мимо огородов. Углядели большую яму с раскиданной вокруг землей, еще сыроватой — недавнее попадание авиабомбы! Рональд в дни московских бомбежек успел привыкнуть к свежим язвам земли, морячок-попутчик, ехавший из глубокого тыла, впервые встретился с реальным, недавним следом войны. |
