...Ждала она его у эскалатора с такой тревогой, а увидевши, вся просияла, успокоенная, что ему не стало хуже после трудной ночи. Но... дела ее московские были уже успешно закончены и взят билет на более ранний рейс, чем сперва предполагалось. Пришлось тут же ехать в аэропорт...

Ее ИЛ-18 стоял недалеко, кончал заправку, грузил в хвостовой отсек чемоданы пассажиров. Лиза прошла калитку и, уже по ту сторону ограды, перегнулась через высокие прутья, приникла к его лицу и запечатлела на висках и щеках «мэтра» целую горсть незримых печатей.... Потом помахала ему уже издали и скрылась за плоскостью ИЛа. И осталось все опять нерешенным... Но теперь он уже знал, что должен решиться!

Он ехал на автобусе-экспрессе и вдруг через плечо соседки стал читать слова, как будто и хорошо знакомые, но сейчас как-то заново поразившие его душу. Так верно выражали они его собственные обстоятельства и мысли. Вот что, вздрагивая и покачиваясь на ходу автобуса, говорила ему книжная страница:

«...Потом они долго советовались, говорили о том, как избавить себя от необходимости прятаться, обманывать, жить в разных городах, не видаться подолгу... И казалось, что еще немного — и решение будет найдено, и тогда начнется новая, прекрасная, жизнь; и обоим было ясно, что до конца еще далеко-далеко и что самое сложное и трудное еще начинается».

Это была концовка знаменитого чеховского рассказа. И почему-то не то от этой концовки, не то от таблетки валидола под языком перестало ныть и саднить сердце и вроде бы поутихла сосущая боль под ложечкой.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА К РОМАНУ-ХРОНИКЕ

Письмо Рональда Вальдека старому товарищу в Грузию, посланное с оказией из Москвы в сентябре 1979 г.

Ты просил меня, дорогой Реваз, рассказать тебе несколько подробнее о больших моих житейских переменах, так круто изменивших мое привычное и, казалось бы, устойчивое бытие. Изволь, расскажу, но... повествование это, увы, не относится к легкому и развлекательному жанру. Итак, слушай!

Мы виделись с тобой последний раз в больнице, когда ты, будучи в Москве, зашел навестить меня под новый, наступавший 1979 год. Хватил меня тогда второй инфаркт, не столь капитальный, как первый, но все же опять сильно подрезавший мне крылышки. Тогда я рассказал тебе о целой полосе событий в моей жизни, о разладе в семье и о рождении в далеком Северограде моей младшей дочки, на юридическом языке «незаконной» (надо же измыслить такое гнусное слово!). О ее маме я тебе говорил и писал уже не раз — это любовь давняя, трудная и, как говорится, неистребимая. С тех пор, как родилась наша дочурка, душа просто разрывалась между моей московской семьей и холодным северным градом, воистину «для веселия плохо оборудованным».

И вот тогда, в больнице, в январе, Марианна прямо предъявила мне ультиматум: либо сохранение семейного статуса-кво при условии полного разрыва с Лизой, либо — скатертью, мол, дорога, однако... «в одном пенсне», то есть с оставлением семье всего движимого и недвижимого имущества — новой московской писательской квартиры, моей загородной дачи, построенной в качестве моей рабочей лаборатории, и всего прочего нажитого добра:

Мой сын Федя и сестра Вика сочли условия Марианны циничными, но предоставили полную свободу выбора, обещав поддержку при любом моем решении. Как помнишь и ты, друже, еще не зная об этой альтернативе, предчувствовал, что я послушаюсь «голоса сердца и совести» (это твое выражение). Так я и поступил. В самом деле: кто больше нуждался в моей поддержке — взрослые сыновья и Оля, живущие в московском комфорте и изобилии, или годовалая крошечка на далеком Севере, где ее маме грозили всяческие осложнения.