— Противно в рот взять, — сказала Кэти. — Мне уже окончательно разонравились яства восточных базаров.

— А тем не менее есть надо, — сказал он. — Ты глотай, отвлекаясь от вкуса.

Кэти поежилась, горбясь над жалким побитым примусом, а Мак-Грегор развернул два нейлоновых спальных мешка и состегнул их «молниями» вместе — для теплоты. И сразу же велел ей туда влезть, пока в теле осталась горсть тепла.

Молча, не разжимая зубов, она кивнула, вышла наружу и с минуту постояла в темноте на старой дороге, чувствуя, как черное безоблачное небо нагорья леденит ей голые лодыжки, голые руки, голые ноздри и легкие. Даже в слабом звездном свете панорама, высокая, огромно-вогнутая, была так тиха и чиста, что животно-грубым казалось обращать хоть малую ее частицу в отхожее место.

— Старой становлюсь, — горестно вздохнула Кэти.

Когда она вернулась в темное помещение поста, ей было по-прежнему зябко и она спросила у Мак-Грегора, в самом ли деле требуется раздеваться.

— А иначе замерзнешь в мешке, и я замерзну.

Забравшись в двуспальный мешок, она разделась догола и очутилась в холодной нейлоновой оболочке, а затем и Мак-Грегор быстро влез туда, и она прижалась к мужу.

— Я вовеки не согреюсь, — сказала она жалобно.

— А вот погоди немного.

Лежа в коконе мешка, в переплетении ее рук и его локтей, они ждали, чтобы холод сменился теплом, и Мак-Грегор спросил Кэти, не подстриглась ли и дочь их Сеси.

— Нет, — ответила Кэти. — Она все еще папина дочка. Без твоего одобрения не станет подстригаться. А одобришь — так и наголо обреется.

— Ну как, оправдала Школа изящных искусств ее ожидания?

— Сначала ей надо привыкнуть.

— А усидит она?

— Если только не сбежит замуж за какого-нибудь голенастого мальчика-француза.

— Неужели новая напасть?

— Успокойся, — сказала Кэти, высвобождая одну руку. — Ничего с ней не случится. Ей куда безопаснее в Париже у тети Джосс, чем в Тегеране, под огнем страстей этого курдского фантазера Тахи. Я велела ей ежемесячно наведываться к Эндрю в Лондон или Оксфорд, а с Эндрю взяла слово, что он, что бы ни случилось, не забудет о сестре по широте своей братской души.

— Будь спокойна. Он сдержит слово.

— Не сомневаюсь. Но он так самоуверен, что это меня даже тревожит. В наши фамильные гостиные он заглядывает мимоходом, как на гостеприимные вокзалы, а дружит со всяким сбродом и шествует этаким транзитным пассажиром во всегдашнем потоке добрых друзей и братьев.

— Он мальчик организованный, — заступился за сына Мак-Грегор.

Кэти лежала, тесно прижавшись, водя ладонью вдоль спины его, по теплым позвонкам. Она уже согрелась, и от сердца у нее стало отлегать.

— Как будет «шорох» по-курдски? — спросила она тихо, словно кто-то мог подслушать.

— Какой шорох?

— А ты прислушайся.

На плоской земляной крыше что-то шуршало, легкий горный ветер шелестел там сухими былинками и палым листом.

— Гуш-а-гуш, — сказал Мак-Грегор.

— А как «бульканье»?

— Билк-а-билк.

— Шепот?

— Куш-а-куш.

— А храп?

— Кер-а-кер.

Кэти засмеялась.

— Помню, помню, — засмеялась она, устало приникнув к мужу. — Эти звукоподражательные удвоения — вот и все, что мне нравилось в курдском, да еще его чудесная образность: скажем жених будет «за руку взявший», транжир — «раскрыторукий», а отчим — «черствый отец».