Жеребец взял в пасть клок травы, демонстрируя свою независимость, и неторопливо подошел.

— Пожалуйста, — попросила девушка, и Майкл подставил ладонь под ее ногу и подсадил ее в седло. Она оказалась очень легкой и проворной.

— Давайте.

Она помогла ему, и он сел позади нее на широкий круп жеребца. Она взяла руку Майкла и положила себе на талию. Тело под его пальцами было крепким и упругим, и Майкл сквозь ткань чувствовал тепло.

— Tenez — держитесь, — сказала она, и жеребец направился к калитке в дальнем конце поля, ближайшей к шато.

Майкл оглянулся на дымящиеся обломки «сопвича». Остался только капот двигателя, дерево и ткань сгорели. Майкл почувствовал глубокое сожаление: они прошли вместе долгий путь.

— Как вас зовут? — спросила через плечо девушка, и он снова повернулся к ней.

— Майкл. Майкл Кортни.

— Мишель Кортни, — попробовала произнести она и добавила: — А я мадмуазель Сантэн де Тири.

— Enchantй, mademoiselle. — Майкл помолчал, чтобы подготовить очередной перл на своем вымученном школьном французском. — Сантэн — необычное имя, — сказал он и почувствовал, как она напряглась под его рукой. Он торопливо поправился: — Исключительное имя.

Неожиданно он пожалел, что недостаточно внимательно относился к урокам французского: из-за потрясения ему приходилось сосредоточиваться, чтобы следить за последующим быстрым объяснением.

— Я родилась через минуту после полуночи в первый день 1900 года. Значит, ей семнадцать лет и три месяца, она на самом пороге превращения в женщину.

Тут он вспомнил, что его собственной матери едва исполнилось семнадцать, когда он родился. Эта мысль так подбодрила его, что он сделал еще один глоток из фляжки Эндрю.

— Вы моя спасительница!

Он не шутил, но прозвучало это так глупо, что он приготовился услышать в ответ насмешливый хохот. Но она с серьезным видом кивнула. Его чувства к ней соответствовали собственным быстро возникающим чувствам Сантэн.

Когда-то ее любимцем, кроме жеребца Нюажа, был тощий бродячий щенок, которого она нашла в канаве, окровавленным и дрожащим. Сантэн вылечила его, заботилась о нем и любила, но месяц спустя щенок погиб под колесами армейского грузовика, направлявшегося на фронт. Эта смерть оставила в душе Сантэн глубокую пустоту. Майкл был худ, в обгорелой грязной одежде и, казалось, умирал с голоду; она чувствовала, что кроме телесных ран он страдал и от ран душевных. В его удивительно чистых голубых глазах чудилось глубокое страдание; он дрожал — так же, как когда-то ее щенок.

— Да, — решительно сказала она, — я позабочусь о вас.

Шато, если смотреть на него с земли, оказался гораздо больше, чем виделся с воздуха, и намного уродливее. Большая часть окон выбита и заколочена досками. Стены изрешечены осколками, лужайки — в воронках от снарядов: прошлой осенью имение оказалось в пределах досягаемости немецкой артиллерии, прежде чем союзникам удалось снова оттеснить немцев за гряду.

Большой дом казался печальным и заброшенным, и Сантэн извинилась.

— Наших работников забрали в армию, большинство женщин с детьми бежало в Париж или Амьен. Нас всего трое.

Она приподнялась в седле и на другом языке отрывисто сказала:

— Анна! Посмотри, кого я нашла.

Из огорода возле кухни к ним двинулась коренастая, приземистая женщина, с широкими плечами и огромными бесформенными грудями под грязной блузой. Густые темные волосы с седыми прядями убраны в пучок на темени, лицо красное и круглое, как редиска, голые по локоть руки — толстые и мускулистые, как у мужчины, и в земле. В большой мозолистой руке она несла пучок репы.