Тот, нагнувшись, сунулся головой внутрь, нащупывая в темноте поданный ему лист бумаги.

— Вот здесь! — показал пальцем офицер.

И протянул ему ручку.

Мишель склонился еще ниже, чтобы легче было писать.

Но офицер вдруг уронил ручку, цепко ухватив его за кисть, что есть силы потянул куда-то вперед, отчего Мишель, теряя равновесие, стал падать на живот. И еще чьи-то, другие, вынырнувшие из темноты руки вцепились в него, потянули, втаскивая внутрь. А сзади бесцеремонным пинком под зад его подтолкнул подоспевший на подмогу сержант Гапоненко. Мишель попробовал было дернуться, но на его запястьях, сверкнув в темноте, защелкнулись наручники, а в щеку уперлось, больно сверля кожу, тупое дуло «ПМ».

— Ты лучше не дергайся! — злобно прошептал кто-то.

— Что вы делаете?... Что происходит?! — кричала позади, металась растерявшаяся Ольга.

— Бабу!... Бабу его сюда! — рявкнул офицер.

Сержант Гапоненко отпрыгнул назад, и Ольга сама, по собственной инициативе, сунулась в микроавтобус, куда ее, схватив точно так же, как до того Мишеля, мгновенно втянули, уронив на пол.

— Тихо! — предупредили их.

Внутрь ввалился сержант Гапоненко, дверца с грохотом захлопнулась, и микроавтобус сорвался с места.

— Мигалку-то включи!

Где-то там, на крыше, отчаянно завыла сирена, а в салоне замигали, заметались по окнам и стенам красные и синие всполохи.

Мишель и Ольга лежали на полу, притиснутые друг к другу, с вывернутыми за спину руками.

— Прости! — тихо сказал Мишель. Извиняясь за то, что не смог защитить свою даму.

— Это ты меня прости! — прошептала Ольга. Имея в виду, что это она подвела его к машине.

— А ну, заткнитесь! — рявкнули на них. — Не то счас дубинкой по башке!

Ладно ему, но тогда и Ольге тоже!

И он замолчал. И Ольга тоже.

Машину отчаянно мотало, но все равно Мишель чувствовал, как мелко вздрагивают плечи Ольги, а это значило, что она плачет. И самое страшное, что он ничем, решительно ничем не мог ей помочь!

С огромным трудом, рискуя сломать шею, Мишель вывернул голову, чтобы увидеть ее. Вывернул и различил в полумраке искаженное страхом лицо. Заметил, как по нему ползут веселенькие — то синие, то красненькие — в свете милицейской мигалки капельки слез.

— Все будет хорошо! — одними губами прошептал Мишель Герхард фон Штольц.

И Ольга, услышав его, вдруг сквозь гримасу страха улыбнулась. Ему улыбнулась.

И ее губы тоже беззвучно прошептали:

— Да, все будет хорошо...

И так Мишелю стало ее жалко.

И так за нее больно!...

Ах вы!...

Ну все!...

Ну готовьтесь!...

Там, в отделении, он наберет заветный телефон — не ради себя, ради Ольги, — и тогда всех их ждет большой сюрприз. Такой, что мало не покажется! Никому! Ни сержантам, ни их генералам!...

Уж они его попомнят!...

Дите бабка-повитуха деревенская приняла — пуповину суровой ниткой перетянула да поверх нее зубами перекусила. Опосля младенца водой ключевой обмыла, в тряпицу простую завернула и мамаше на руки передала. Лекаря Лопухин звать не велел, сказал — коли от солдата брюхо нагуляла, пущай как простолюдинка от бремени разрешается. А помрет дите — не велика беда!

Младенец пола был мужеского и шибко на мать похож.

Собакам его, хоть грозились, не кинули — но матери не оставили. Только раз Анисья к груди дитя свое и приложила. А после отец велел его у нее забрать да на дальние выселки свезти, где лесникова жена как раз двойней разродилась. А где двое — там и третий как-нибудь прокормится.