Нет уж, пусть я в чем-то и нарушу закон, но совесть останется спокойной.

Василий Яковлевич придвинул мне исписанный лист бумаги:

— Как чувствовал, что Иван Александрович придет, велел переписать. Извольте.

И что что тут у нас? У тут у нас, самое поганое — изнасилование. Из рапорта урядника 2 стана следует, что 'Крестьянин деревни Романда Дмитрий Бойцов, 19 лет, изнасиловал крестьянку оной же волости Дарью Мефодьеву, 18 лет. Родители Дарьи отвели девку в дом Дмитрия, передали с рук на руки его родителям. Сам Дмитрий обещал на девке жениться, но спустя две недели его родители привели бывшую девку обратно в родительский дом, сказав, что их сын жениться не станет. Мол — Дарья по хозяйству работать не желает, ничего не умеет.

Родители Дарьи Мефодьевой желают привлечь насильника к ответственности'.

М-да… Сомневаюсь, что даже в двадцать первом веке следователю удалось бы доказать по такой жалобе факт изнасилования. Примерно, как если бы жена накатала заявление на мужа — дескать, не хотела близости, тот настоял.

— Что скажете, Иван Александрович? — со смешком спросил Василий Яковлевич. — Станете дело открывать? Или, как вы любите говорить — нафиг?

— Конечно нафиг, — фыркнул я. — Дело-то открыть можно, только судебной перспективы не вижу. Замучаюсь доказывать, что изнасилование имело место. Еще ладно, если бы девка прибежала домой, растерзанная, в порванной одежде, а ее родители сразу к уряднику обратились. Так нет, она потом со своим насильником две недели жила. Как факт насилия доказать? Перешлите священнику, пусть разбирается. Парня пристыдит, на путь истинный направит, а еще лучше, если родители Дарьи дочери курсы по домоводству организуют, чтобы ее замуж взяли. Но унтеру из Романды накажите — пусть, на всякий случай, присматривает за Бойцевым. Кто знает, не захочет ли парень еще какую-нибудь девку снасильничать? Дескать — наказания не было, теперь все могу. Пусть предупредит — мол, если что, бумажку из-под сукна вытащим, припомним все, что от всемирного потопа случилось.

— Урядник там человек суровый, присмотрит. А заодно и за отцом Дарьи придется приглядывать, чтобы тот самосуд не учинил.

— Вот и славно, — одобрил я будущие действия урядника. Встал, отодвинул стул. — Не стану вас больше отвлекать. А копию рапорта, я на всякий случай прихвачу. Мало ли что.

— Иван Александрович, наслышан о вашем горе, — с сочувствием сказал Абрютин. Улыбнувшись, изрек. — Понимаю, что хозяйственные дела, штука сложная и мужчинам не всегда покоряются.

Ну вот, и он туда же.

Со позавчерашнего дня я живу один, уныло влача свое существование. В доме пусто. Нет ни одной живой души. Ни женщины, ни кота.

Наталья Никифоровна вдруг решила съездить к родственникам. Семь пятниц на неделе. Ведь говорила же — не поедет, спишется, пригласит на свадьбу, а тут, вон оно как. Есть, правда, у меня некое подозрение, что Наталья таким образом от грехов сбежала — типа, пока рядом со мной, удержаться не удастся, а если уехать, так можно и не грешить.

Впрочем, плотские утехи (прошу прощения за грубый оборот, но ничего другого не пришло в голову), это одно, это переживу, но осталась проблема, с которой не сумел справится самостоятельно. И проблемой стала русская печь.

Наталья Никифоровна женщина щепетильная до невозможности. Когда уезжала, пыталась вернуть мне часть платы за квартиру — дескать, раз во время ее отсутствия столоваться постоялец не будет, значит, и деньги она должна вернуть. Убедил, что этого делать не стоит. Все-таки, она и пирушку по случаю моего ордена устраивала, и в лавку иной раз для меня ходит, и всякие мелочные работы выполняет. Уговорил.

Еще Наталья переживала — как тут без нее проживу, как стану еду готовить, но я отмахнулся — дескать, сам с большими усами, управлюсь.