— Что нового? — спросил воевода.

— Урча волчицу вилами запорол. Она на него через крышу свалилась. Четырёх овец зарезала.

Хитрово недовольно поморщился. На зиму во вновь возведённой крепости осталось совсем мало скотины, ратным людям приходилось налегать на репу, капусту и овёс, мясное в котёл попадало по великим праздникам.

За перегородкой заскрипели половицы, это проснулся дьяк Григорий Кунаков, имевший привычку весь день находиться на ногах, он и свою основную работу — письмо делал стоя, за конторкой, укреплённой в стену избы.

— Григорий Петрович, — сказал Хитрово, выходя из своей комнаты. — Зарезанных овец определи под строгий караул.

— Уже распорядился, Богдан Матвеевич. Как почивал?

Кунаков был старым, по тогдашним понятиям, человеком, ему перевалило за пятьдесят лет, из которых около сорока он провел на государевой службе и не в тёплых и хлебных для мздоимцев московских приказах, а в полках на засечной черте, в государевых посылках в Литву и на Украину.

— Студёно, — Хитрово выдохнул клуб пара. — Распорядись, чтобы и ночью топили.

— Так пробовали. От этих истопников только шум да бряк, глаза не сомкнём.

— Как знаешь. Я в Москву отправляюсь, тебе всем распоряжаться.

В избу окутанный клубами пара вошёл стрелец с большой вязанкой дров, бухнул их с плеча на пол, открыл печную заслонку.

— Тише ты, чёрт! — рявкнул на него дьяк.

Стрелец недобро на него глянул, но смолчал.

— Я тебе отписки для приказов приготовил, — сказал Кунаков, подходя к железному сундуку, где хранилась полковая казна и самые важные бумаги. — В Разрядный, Казанского дворца, готовы и росписи всего потребного для обустройства черты.

Дьяк затейным ключом открыл замок немецкой работы, распахнул сундук, достал несколько свернутых в трубку грамот.

— Вычти, Богдан Матвеевич, может, я что упустил.

— Вроде все было обговорено, хотя вычту, по прежней службе знаю, что государь может потребовать к себе отписку, если сочтёт нужным.

В избу вошел Васятка с корзиной, покрытой белым полотенцем, принёс из поварни завтрак для воеводы и дьяка.

— Опять тёртый горох? — спросил Кунаков.

— Он самый, — ответил парень, выставляя на стол судок с кашей, несколько кусков вяленой сомятины и большой ржаной калач.

— Задушил ты меня, Васятка, горохом, — недовольно пробурчал дьяк. — Хотя бы стопку вина налил, горло смочить.

— Вино же под твоим доглядом, Григорий Петрович, — засмеялся Васятка. — Давай ключ от анбара, я мигом слетаю.

Воевода и дьяк были трезвенниками, хотя стали ими каждый по-своему. Хитрово сызмала понял пагубу винопития, а Кунаков своё отпил, и нутро не воспринимало хмельного.

— Ешьте горох, пока горячий, — сказал Васятка. — Казаки и стрельцы толокно трескают.

— А ты успел потрескать?

— Я овсяную мучицу уважаю, особенно с маслом.

Служба стольником в ближнем к царю окружении не разбаловала Хитрово. Став полковым воеводой на границе с Диким полем, он легко перешёл к новому образу жизни, научился спать, где придется, есть, что подадут с общей поварни, и тем отличался от многих воевод, которые таскали за собой в походах многочисленную челядь и целый обоз с собственной, из вотчины, провизией. Такой простой образ жизни укреплял положение воеводы в мнении стрельцов и казаков.

После завтрака он ушёл к себе вычитывать отписки в приказы. Карсунско-Синбирской засечной черте, к возведению которой Хитрово приступил прошлой весной, требовалось многое, в первую очередь работные люди.