— Прошу вас! — вежливо сказал, указывая на дверь, господин.

Мишель встал и растерянно попрощался. Вся встреча заняла не более десяти минут.

Он вышел в приемную, где на него вновь недоуменно уставились ожидавшие аудиенции просители. Но Мишель в их сторону даже не глядел. Он шел за указывающим дорогу господином. Они спустились по лестнице на первый этаж.

— Одну минутку, — попросил господин, куда-то исчезая.

Мишель остался один в просторном вестибюле. Мимо сновали какие-то люди в штатском и форме, огибая его и задевая плечами, а он совершенно не понимал, куда ему теперь идти и что делать.

Но тут дверь открылась, и с улицы внутрь вошли солдаты с примкнутыми к стволам штыками, и вошел тот самый, что сопроводил его из камеры, офицер.

— Вот, прошу-с! — указал на Мишеля вновь появившийся господин.

— Можно забирать?

— Да-с...

Солдаты обступили Мишеля.

— А ну — шагом марш! — вполголоса скомандовал офицер.

И Мишель, отчего-то чувствуя облегчение, пошел с ними к арестантской коляске. Все бывшие в вестибюле министерства и на его крыльце люди сопровождали его удивленными взглядами.

Мишель привычно забрался в коляску, с боков, притискивая его друг к другу, сели солдаты, отчего крепко запахло табаком и «мышиным сукном» новеньких, будто только что со склада, шинелей.

Коляска тронулась, побежала по булыжным мостовым.

Впереди Мишеля ждали «Кресты», ждала камера-одиночка, тюремный ужин и приятное общество большевиков.

Он ехал в тюрьму, но ехал почти домой!..

— Но-о!.. Пошла! Шевелись, родимыя!..

Хуже — не придумать...

— Что ж ты, друг сердешный? — вздохнул начальник тайной канцелярии генерал-майор Андрей Иванович Ушаков — заплечных дел мастер, Санкт-Петербургу, Москве да и всей Руси своими делами известный. — Как же так-то?

А чего — так? Не знал Густав Фирлефанц за собой никакой вины. О чем и сказал.

Но Ушаков только поморщился. Не любил он упрямцев, кои сперва все отрицают, а после все одно сознаются! Знал генерал-майор и твердо верил, что вовсе невиновных не бывает, что всяк человек, какого бы сословия ни был, черен душой, поступками и помыслами своими и что коли сам не убивал, так рад был, когда другие, по его указке, убивали, что если мзды не брал, так — давал, что пусть даже заговоры не строил, но не прочь был! Разница лишь в том, что одни попадаются, а другие нет. И те, кто попадаются, обязательно сознаются, хотя вначале многие отпираются!

Густава Фирлефанца он знал — не единожды с ним на ассамблеях встречался, в гостях бывал и украшения заказывал. Но он не одного его, он многих, кто к нему в канцелярию попадал, прежде знавал. Что для того ровным счетом ничего не значило и никак участи арестанта не облегчало. Случись у Ушакова на дыбе его брату либо свату, хоть даже сынку родному повиснуть, он и тогда бы не дрогнул — три шкуры с него спустил, правды дознаваясь. Потому как если не он — так его!..

— Видишь сие? — спросил Андрей Иванович, какую-то исписанную пером бумагу показывая.

Видел Густав и понимал, что не приходится ему от той бумаги добра ждать.

— То есть собственноручно подписанные злодеем Виллиамом Монсом, ныне головы лишенным, показания, где он указал на тебя, сказав, будто бы ты, вступив с ним в тайное сношение, сговаривал его супротив паря Петра, понося того ругательски, и подбивал похитить у государыни-императрицы перстень и бусы, дабы вынуть из них каменья драгоценные, заменив их стекляшками. Признаешь ли сие?

— Не было ничего такого, — ответил Густав Фирлефанц.

— И злодея Монса не знаешь?

— Виллиама знаю с младенческих лет, как знал батюшку его, сестру его Анну, — ответил Густав.