— Хорошо, я доложу моему Президенту о вашей просьбе. Полагаю, вы будете совершенно удовлетворены.

Говоря эти слова, генерал Арнольде уже обкатывал в уме формулировку, которую он предложит вниманию Президента: возвращение из небытия наследника Аркадия, будь он хоть трижды самозванец, есть отличный повод посеять в России смуту, между тем Европа только в том случае сможет дышать спокойно, если эта вредная страна будет постоянно ангажирована внутренними дрязгами, пока окончательно не превратится в кантианскую «вещь в себе».

Три дня спустя Василий Злоткин получил временный вид на жительство, пятьсот крон единовременного пособия и от греха подальше был переправлен на остров Даго. В городке Кярдла, столице этого острова, он один день жил в гостинице на улице Вабадузе, а потом его поселили в доме эстляндского обрусевшего немца Ивана Федоровича Дубельта, бывшего военного коменданта, фанфарона, дылды и усача. Дом был кирпичный, с голландскими окнами, крытый черепицей и окруженный отличным газоном, который со всех сторон огораживал густой можжевельник, стриженный под забор. В доме, кроме хозяина, жила его жена Саския, бессловесная, но вечно улыбающаяся эстонка, дочь Мара, девушка двадцати двух лет, работавшая на перчаточной фабрике, и ее муж Энн Бруус, который в прошлом был боцманом рыболовецкого флота, а теперь служил на той же перчаточной фабрике в сторожах.

Понятно, что в этом доме Василий Злоткин жил на особенном положении в силу его романтической легенды и величественных, хотя и туманных, видов на будущее; ему говорили «ваше высочество», за столом сажали на председательское место, потчевали изысканными кушаньями, возили по острову на губернаторском «кадиллаке» и предупреждали каждый его каприз. А капризничал он немало: то ему взбредет в голову посетить соседний остров Сааремаа, то приспичит послать дурацкую телеграмму Президенту республики, то подавай ему консервированного угря. Наконец, он раскапризничался до такой степени, что вознамерился склонить к сожительству хозяйскую дочку Мару. Он отослал с глаз долой Энна Брууса под предлогом переписи русских беженцев, годных к военной службе, из которых впоследствии можно было бы сформировать личную гвардию Государственного Дитя, и без помех принялся подбивать женщину на измену. Он ловил ее где-нибудь в укромном уголке, прижимал к стенке и говорил:

— Мара, будь моею. Озолочу.

Видимо, комендантская дочка не сильно была привязана к своему боцману, поскольку она довольно скоро дала добро.

— Хорошо, — как-то сказала Мара, — но только поклянитесь на Библии, что вы станете государем всея Руси.

Какие-либо резко политические предприятия покуда в планы Василия Злоткина не входили, ему нравилось сибаритствовать и капризничать на острове Даго в качестве чудом спасшегося отрока Аркадия, и поэтому его порядком раздосадовало условие Мары Дубельт, но делать было нечего, и он поклялся, уж очень ему не терпелось залучить Мару в свою постель.

Между тем Энн Бруус воротился в Кярдлу с парой сотен прошений о зачислении на службу в войско Государственного Дитя. Воленс-ноленс, Василию Злоткину пришлось приступить к формированию личной гвардии, и дом старого коменданта скоро превратился в проходной двор: прибывали целыми компаниями безработные русаки из Таллина и Нарвской губернии, пересекали границу дальние потомки латышских стрелков, являлись какие-то подозрительные личности из эстонцев, так что даже пришлось разбить для них лагерь на окраине городка. Впрочем, Василию Злоткину неожиданно понравился кавардак с вечной толчеей, воинственным духом, канцелярией, преклонением перед ним совершенно чужих людей и той атмосферой какой-то панической деятельности, которая обыкновенно так нравится простакам. Проблем и вопросов каждый день возникала тьма, откуда-то приходили денежные переводы, иногда на весьма значительные суммы, во дворе с утра до вечера дымила походная кухня, поставлявшая к общему столу рассольник и бобы с салом, через правильные промежутки времени устраивались стрельбы по воронью, со всех сторон звучало «его высочество приказали», «его высочество возражают», а ближе к ночи в маленькой спальне на втором этаже, в нагретой постели, его дожидалась Мара; боцман, уже прознавший про эту связь, принял ее как данность, как политическую реалию новых дней, и даже заявил жене, что в любом случае до конца разделит ее судьбу.