- А кто же были заказчики? - спросил Берчек из Сегеда, подумав про себя: «Не наши ли?»

- Не знаю, - ответила Цинна. - Покойный тоже не знал. Все делалось втайне. «Какой-то далекий город», - говорил он мне.

- Мы должны найти этот город, - скорбно проговорил господин Агоштон.

- И мы найдем его, - ответил бургомистр тихим глухим голосом. (Это были его первые слова после признания Цинны.)

- То ли найдем, то ли нет, - горько отозвался со скамей для публики почтеннейший Пермете, - а пока, сударь, будьте мужчиной, вынося приговор… если сможете, конечно.

Господин Пермете словно влил в жилы Лештяка свежей горячей крови. Это его-то, Михая Лештяка, уговаривают быть мужчиной?!

Глаза бургомистра сверкнули.

- Да, я буду им! - сурово промолвил он, доставая из кармана скрепленный печатями указ.

Лештяк встал и начал торжественно читать:

- Мы, Леопольд Первый, божьею милостью император австрийский…

Он задыхался, голос его перешел в хрип, руки дрожали; ему не хватало воздуха, и он передал указ Агоштону:

- Прочтите, сударь. - Потом обессиленно добавил: - Ведь и я - всего лишь человек.

Но тотчас же, будто устыдившись своих слов, приказал Пинте:

- Распахните окна! Мне стало дурно от… от спертого воздуха.

Тем временем Агоштон огласил указ монарха, согласно которому за воровство и измену на территории Кечкемета разрешалось немедленное судебное разбирательство и городской суд облекался властью решать вопрос жизни или смерти горожан.

- Начнем голосование!

Первое слово принадлежало Поросноки:

- Эта девица предала город. Я приговариваю ее к казни через отсечение головы.

Затем высказался господин Бёрчёк.

- Обезглавить! - бросил он коротко. Моллах Челеби сказал так:

- Она сделала это из любви. Не виновна!

Очередь дошла до достойного Ференца Балога.

- Она не знала, что своим поступком навлекает смертельную опасность на город. Пусть в монастыре замаливает свой грех!

Наступила такая тишина, что, казалось, слышно было, как стучат сердца и даже как в одном из окон бьется о стекло залетевший в комнату мотылек. Два голоса требовали смерти, два - сохранить жизнь.

Наступил черед цегледского пряничника. Он так долго раздумывал, что даже чуб взмок.

- Хватит с нее тюрьмы, - с трудом выдавил он из себя. Легче стало дышать тем, чье сердце, проникшись жалостью, склонялось к помилованию девушки, тем, кто не желал, чтобы эту дивную белую шею скосил топор палача. Оставался еще господин Агоштон.

- Смерть ей! - жестоко прошипел он.

Снова голоса разделились поровну. Решать должен был председательствующий. Какой страшный миг!

Михай Лештяк встал, усилием воли совладал с собой, упругим движением распрямил он свою статную фигуру, спокойно и неторопливо взял в руки булаву, лежавшую на столе рядом с саблей, и повертел ее в руках.

Вдруг раздался треск: булава была сломана.

- Смерть, - ясно и отчетливо проговорил Лештяк. Девушка в ужасе взглянула на него и, издав душераздирающий крик, лишилась чувств.

Из публики донеслось шиканье, но его заглушили возгласы восхищения.

- Все-таки он великий человек! - шептали один другому кечкеметцы.

- Дурной человек! - пробормотал Моллах Челеби.

А Лештяк, ни на кого не обращая внимания, оставил председательское место: теперь его уже ничто не связывало. Он склонился к своей возлюбленной, приподнял ее, поцеловал и прошептал ей на ухо:

- Не бойся, я спасу тебя.

- Смелый человек, - тихо заметил своим коллегам почтенный Пермете.

А смелый человек твердым мужественным шагом оставил залу, словно ничего не случилось, пошел домой и, запершись в комнате один на один с обезглавленным трупом старика, в течение нескольких часов разговаривал с ним:

- Ну, зачем ты это сделал, зачем? Видишь, сколько бедствий причинил ты себе, мне и ей.