Думал он и о своем маленьком братишке Эверетте, который очень серьезно слушал, когда учили, как ловить и отбивать мяч в бейсболе, и он чувствовал, как невинность Эверетта придает ему сил.

Он посмотрел на часы.

В Штатах сейчас самый разгар дня.

В этот миг Рональд поклялся,

что когда-нибудь он снова будет жить скромной жизнью труда, учебы, дома и вечно будет благословлять Бога за то, что у него такая дружная семья.

Небо тем временем потемнело, сгустились тучи, погода начала стремительно портиться.

Пилот медленно, с трудом, набрал высоту,

не зная, когда наступит момент,

когда воздушное судно не сможет продолжать полет.

Британцы называют самолеты машинами —

эта идиома, по мнению брата,

была очень странной

в приложении к «Летающей крепости».

Но с каждым вздрагиванием крыльев, с каждым перебоем в работе двигателя он все больше и больше убеждался в точности такого обозначения.

Сейчас я точно не знаю, когда и как это случилось, что Рональду было приказано покинуть самолет.

Небо к тому моменту сделалось совсем черным, началась буря,

вероятно, молния замкнула панель управления.

Теперь они летели вслепую, потому что стрелка компаса

вращалась как сумасшедшая в разные стороны. Вихревые потоки подхватили самолет, началась болтанка, и, кажется, он рассказывал, что загорелся правый дальний мотор.

В свете пламени он увидел, как крыло начало отваливаться.

Пилот приказал всем оставшимся в живых прыгать, самолет раскачивался, подпрыгивал и трещал.

Рональд, спотыкаясь, пошел в хвост и нашел парашют, люк был открыт, дождь хлестал в лица живых, прыгавших в бурю впереди него.

Рональд оглянулся и, увидев, как пилот, привстав с кресла, послал машину вверх,

бросился головой вниз в яростно гремящую тьму.

Бармен, еще пива для жаждущих братьев и сестер, у них, как и у меня, пересохло во рту.

Иммунитет к громогласному мифотворчеству есть тоже мифотворчество, не правда ли?

История, изложенная на бумаге,

похожа на отпечатанный лабиринт,

через который должна пройти наша жизнь,

рассказанная история

заклинает наши тусклые способности

ожить в телах, которые не принадлежат нам.

Надо, чтобы вся планета обрела голос, и тогда вся цельность самых сокровенных повестей человеческих зазвучала бы гимном просветления, если бы это было возможно.

Но как бы то ни было, перед нами молодой летчик,

двадцати двух лет, летящий к земле в узде парашюта,

руки его вывернуты, еще немного —

и он вывихнет себе плечи,

так швыряет его в воздушные ямы

и возносит в потоках вихрей

темных до черноты туч.

Он летит сквозь них,

освещаемый безмолвными вспышками молний, за которыми следует черный злобный гром.

Он не слышит, как падает, ударившись о землю, его самолет.

В этом ревущем гулком море прорезаемой молниями тьмы, более темной, чем любой мрак, который ему случалось видеть,

в предчувствии встречи с набитым костями континентом,

который, вздыбившись,

приближается с каждой секундой,

он не может ничего вспомнить о мисс Мандерли:

ни ее слов, ни ее крика, ни ее тела,

ни ее форм, ни роста, ни улыбки, ни прикосновения,

но лишь бесполую душу, смотрящую

из ее затуманенных любовью глаз,

стершую из его памяти их цвет, и он кричит в небо:

Прощай, мисс Мандерли, прощай!

Он попрощался с жизнью, искренне решив, что настал его конец.

Но парашютист, который не упал ни в воду,

ни на сушу, попадает в царство мифического пророчества,

когда происходит невозможное,

и лес Дунсинана начинает валиться без ветра,

вздыматься корнями вверх

и движется порешить тупого ублюдка Макбета.

Сначала брат думал, что упал на какие-то морские раковины,

потому что в момент падения под его ботинками раздался характерный треск, но когда его тащило по кочкам до тех пор, пока он не погасил купол парашюта, он пересчитал задом массу каких-то вещей, которые показались ему материей и рукоятками каких-то инструментов.