Едва волоча ноги, затекшие от долгого сидения в промерзшем возке, Анастасия Богдановна вылезла из сумрака. Палашка вытащила девочек, а Василий принялся стаскивать корзину с провизией и посудой.

Анастасия Богдановна с трудом поднялась на крыльцо, переговорила с хозяином, показав нужные бумаги, и, пока Палашка раздевала девочек, уселась на некрашеную, но выскобленную до блеска деревянную лавку, идущую вдоль всех стен избы. В углу топилась печь, искры с треском вылетали из ее разверстого жерла, синее пламя облизывало сырые поленья, и у баронессы отлегло от сердца. Они были в тепле, они поедят и поспят в настоящей постели, пусть даже с хищными клопами — есть крыша над головой, есть кров, да еще и с теплой печкой, с которой свесились три светлые русые головенки. Раз есть дети, значит, все будет хорошо.

Жарко топилась печь, девочки развеселились и скакали по лавкам, Палашка хлопотала с самоваром, а Анастасия Богдановна тайком положила руку на заветное место, где лежал туго набитый кошель. Тут было все ее богатство — последние деньги за восемь месяцев службы Родина Кондратьевича, да еще и первые, полученные за пенсион. «Ничего, — сонно и вяло думалось ей, — как-нибудь проживем. Пойду по начальству — пожалеют бедную вдову генерала». Туго набитый кошель вселял бодрость, уверенность, туманное будущее представало уже не таким мрачным…

Теплый бочок печки насквозь прогревал ее старую ватную кацавейку, сохли разбитые башмаки, и она улыбалась сквозь полуприкрытые веки, наблюдая за веселой возней девчонок. Дети всегда остаются детьми, хоть бы что им и горе, и мрачность убогой обстановки — они умеют не замечать унылости и скуки, умеют отвлечься от черных дум…

В избу вошел Василий, бросил на лавку мокрые рукавицы, о чем-то зашептался с хозяином. Анастасия Богдановна сонно приоткрыла глаза, едва слышно спросила:

— Где это мы?

— Ахтырка, матушка, — негромким шепотом ответил Василий и жалостно поглядел на баронессу. Видел, как сонно смежаются ее веки, как нет сил раздеться и сесть за самовар.

— Харьковская губерния, — еще тише сказал он.

— Какая даль, — пробормотала Анастасия Богдановна.

— Да уж, — уважительно встрял хозяин и покачал кудлатой головой, — до столицы с месяц езды будет.

«Прости, Господи, мои прегрешения», — шепнула про себя Анастасия Богдановна.

Месяц езды по разбитым зимним дорогам, возок, прикрытый рогожей… И словно бы провалилась. Так и сидела у теплого бока печки, уютно прижавшись к ней, ощущая, как тепло растекается по всему телу и наполняет его истомой и усталостью.

Голубоватый свет заполнил все пространство съезжей избы. Исчезли бревенчатые обшарпанные стены с оборванными лубочными картинками на стенах, не стало видно оттертых голиком лавок и длинного стола с желтой выскобленной столешницей. Свет разливался и разливался, и от него было Анастасии Богдановне и жутко, и благодатно. Она уже хотела было встать, посмотреть, откуда льется такой неземной свет, но руки и ноги словно сковало, и только глаза трепетно поднялись к небу. Небо было глубокое, чистое, голубое, как и этот сияющий в избе свет.

И посреди сияния увидела баронесса еще не старую женщину в красной кофте и зеленой юбке, в стоптанных башмаках и простом платочке на голове.

Ужас и благоговение охватили вдову, сердце ее сжалось.

— Что ж не пошла в церковь прежде всего, — послышался ровный, спокойный и такой глубокий голос, что казалось, он пронизывает насквозь все тело. — Пойди-ка к Покровской Божьей Матери, да поставь свечку…

— Кто ты? — едва шевеля губами, сквозь ужас и благоговение прошептала Анастасия Богдановна.