Кошко, сразу просветлев лицом, согласно кивнул головой:

— Наискосок от аптеки Феррейна?

— Совершенно верно! Я купил коробку почтовой бумаги верже за три рубля семьдесят пять копеек — это тысяча листов. Затем сотню большого формата конвертов — семьдесят пять копеек. И еще... — Дмитрий сморщил лоб, — что я еще купил? Ах, три медных прижимки для бумаг в виде руки, одну из которых вы, господа полицейские, видите на этом столе.

— Вы отдали ее отцу? — Кошко излучал само доброжелательство.

— Да, прямо из магазина я на извозчике отправился к отцу. В тот день мы договорились отобедать у него. Приехав на Тургеневскую, извозчика я отпустил, а покупки занес в дом. Отец попросил у меня стопку бумаги. Я вынул из коробки листов двести и положил их на стол. Как и прижимку. Все это и сейчас находится перед вами. Естественно, что тогда и остались на бумаге мои отпечатки. А как иначе?

Эту оправдательную речь Дмитрий заканчивал на торжествующей ноте. Толстая стопка такой же бумаги, на которой был сделан чертеж, действительно находилась на столе.

Проторенная дорожка

Услыхав это объяснение, Кошко радости своей не скрывал: с самого начала приняв сторону Дмитрия, он был счастлив, что теперь отпали последние сомнения в его виновности. Из этого вытекало еще более важное последствие: начальник сыска утер нос скандально известному графу, для которого юридические законы — прошлогодний снег, а заносчивость зашла столь далеко, что отучила уважать субординацию.

Начальник сыска поднялся со своего места, долго тряс руку Дмитрия:

— Вот так бы, с самого начала, все объяснили нам, и никаких недоумений тогда не возникло! Примите мои сожаления, что в столь тяжкую минуту пришлось вас тревожить. Сегодня же подпишу бумаги, дающие вам право вступить в права законного наследника. Хорошая память, Дмитрий Львович, вас выручила!

— Это у меня от профессии инженера, многое приходится удерживать в голове.

— Позволите отвезти вас на службу?

— Спасибо, но хочется немного прогуляться, погода такая хорошая.

Соколов, однако, не торопился вставать из-за стола. Откинувшись по привычке на спинку кресла своей могучей спиной и чуть раскачиваясь, он самым любезным тоном сказал:

— Очень рад, что у вас, Дмитрий Львович, замечательная память. Тогда вы легко сумеете вспомнить, когда испачкали свой указательный палец правой руки синим грифелем: до того как делали чертеж или во время этой работы?

Только что бывшее радостным лицо Дмитрия мгновенно переменилось: оно смертельно побледнело, губы задрожали, не в силах что-либо молвить. Наконец, собравшись с силами, Дмитрий пролепетал:

— Нет... ничего не знаю! — он понуро опустил голову. Вдруг истерически крикнул: — Все это — гнусная провокация! Вы — по происхождению граф, у вас достойные родители. И чем вы, граф Соколов, занимаетесь? Невинного человека обвиняете в убийстве.

— Обвиняют отпечатки ваших пальцев! — спокойно отвечал сыщик.

Дмитрий вновь исступленно крикнул:

— Так скажите мне, кого осудили только потому, что нашли какие-то, выдуманные вами отпечатки пальцев? Ну что же, граф, вы молчите? А молчите вы потому, что нечего вам сказать: никто и никогда не был обвинен из-за таких бредовых свидетельств.

Соколов, выдержав паузу, ледяным тоном произнес:

— Вы, Дмитрий Львович, говорите правду: в России пока никто не был осужден только потому, что оставил на месте преступления пальцевые отпечатки. Но за рубежом многие суды полностью доверяют дактилоскопическому доказательству.

— Например? — запальчиво выкрикнул Дмитрий, уверенный, что сыщик говорит ему неправду.

— Так, в апреле 1907 года в бельгийском городишке Фрепоне были обкрадены три квартиры.