— Перестань шутить. Я говорил днями с военным министром Александром Федоровичем Редигером. Он готов тебя вновь взять на службу. Тебе, Аполлинарий, уже скоро тридцать восемь лет, а я в тридцать два года был генералом. Не обижайся, но мы, наш круг, полицейских в дом не пускали, руки не подавали. Я сделал для твоего воспитания все, что должно. А ты... Тут проезжаю мимо Апраксина двора, какой-то оборванец книжками торгует, орет на всю улицу: “Приключения графа Соколова — гения сыска! Лучшее чтение за пять копеек!”

— И что, папа, вы сделали?

Старый граф поморщился:

— Послал кучера Антипа, он скупил всю эту дребедень и сжег. — Вдруг у старика перехватило горло, с трудом удерживая слезы, он сдавленным голосом проговорил: — На службу в полицию прежде отправляли боевых офицеров в наказание. А ты... по своей охоте. Хоть пожалел бы мама. Зачем сыщику образование, воспитание? Только дурни могут идти ловить жуликов.

В этот момент, шурша шелковым платьем, высоко перехваченным широким поясом, полная здоровья и живости, с крыльца сбежала горничная Анюта. Густые каштановые волосы были по моде высоко взбиты. Красивому лицу особую прелесть сообщали голубые, весело смотревшие на мир глаза.

— Гости едут! — радостно, вполне по-девичьи крикнула она. — Я на балконе была, у дальнего леса видела кортеж.

Соколов-младший обрадовался вдвойне: гостям, и тому, что можно было прервать тяжкий разговор.

Генеральская воля

Аполлинарий Николаевич представил своему сиятельному отцу друзей. Старый граф был любезен и чуть ироничен. Каждому он сказал несколько слов тем принятым в высшем свете ласковым тоном, каким говорят с людьми не своего круга, то есть стоящими гораздо ниже на иерархической лестнице.

Появился старший лакей. Важным тоном, словно сообщая известие государственной важности, он произнес:

— Стол готов-с!

Соколов как самой почтенной даме протянул руку супруге пристава Диевского: могучей даме в широком платье из модного тем летом хорошего кумачового бархата. Старый граф повел к столу Наталью — жену миллионера Рацера, миниатюрную брюнетку восточного типа с чуть выпуклыми блестящими глазами, с толстой косой, два раза обвивавшей ее небольшую хорошенькую головку.

Супруга Кошко занедужила и прибыть не смогла. У Ирошникова его Ирина уехала на две недели к родственникам в Париж. Но больше всех горевал медик Павловский, который вместо праздничного стола занимался криминальным трупом.

Слуги зажгли свечи в массивных серебряных шандалах и поставили на стол две большие, золоченой бронзы керосиновые лампы, накануне нарочно купленные к случаю за пятьдесят рублей у “Мюр и Мерилиза” и почему-то называвшиеся “Селадоном”. Стол был красиво — заботами Анюты — украшен цветами. У каждого прибора лежало отпечатанное в художественной типографии Левинсона меню.

На балконе заиграл струнный квартет.

Проворные лакеи заставили стол холодными закусками: грибками, салатами, анчоусами, вынесли большое блюдо — на ледяных осколках лежали крупные устрицы.

После первого тоста (“За Государя и Российскую Империю!”) старый граф произнес:

Мы столько узнаем из газет о подвигах нашей замечательной полиции, что невольно готовы впасть в восторг. Впрочем, газетчики и существуют нарочно для того, чтобы водить за нос общество. Мне очень любопытно услыхать об этих подвигах из первых уст.

Гости несколько робели в присутствии столь важного государственного лица, приближенного двум последним Императорам, известного всей России. Не растерялся лишь Кошко. Просьбу он счел приказом. И как фигура начальственная, решительно вступил в дело.

Сушки

— Позвольте заметить, ваше превосходительство, что в нашем деле главное — найти ключик, ээ.